Он перебил:
— А на длительные?
— А на длительные у меня времени нет. — Она гордо повела плечом.
— Кто это вам сказал, что я вас клею? — удивился Серов. Она смутилась. Это выглядело забавно, но Наталья решила принять строгий вид и, сделав паузу, сказала:
— Никто не сказал, но имейте в виду — я скоро уезжаю, да и донжуанов не люблю. Впрочем, извините, если мне показалось…
— Нет, не показалось! — засмеялся он и прижал ее к себе еще крепче.
Она подняла голову и презрительно посмотрела на него. Тут музыка смолкла, и Наташа решительно направилась к своему месту, а Серов так навсегда и запомнил ее сердитый вид обиженной девочки. Он проводил ее к столику и вышел в коридор, но пусковой сигнал был дан, и следующий танец танцевали уже несколько пар.
Наташа налила себе чаю и уставилась в чашку. Она была недовольна собой и знала причину своего глупого поведения. Ее ужасно раздражала необходимость присутствовать здесь, среди этого праздного сборища. До ее отъезда из Лаоса оставалось чуть меньше двух месяцев, а практикум, который она писала, был все еще не закончен и требовал доработки; в библиотеке ее ждала стопка новых, не прочитанных еще журналов, а тут навязался этот праздник, не ходить на который означало показать полное пренебрежение к государственным устоям. Как назло, еще разламывающая боль в пояснице предупреждала, что скоро как минимум трое суток она будет чувствовать себя отвратительно. Было отчего разозлиться.
С досады у нее разболелась голова. Танцы следовали теперь один за другим. Она решила, что скоро уйдет. Боль будет не так сильна, если думать о чем-нибудь отвлеченном. Она облокотилась локтем на спинку стула, подперла ладонью голову и прикрыла глаза. Как часто в юности возле нее раздавалось: «Девушка, вы танцуете?» — «Танцую… Да вовсе не с теми, с кем хотелось бы…»
Как несправедливо, как отвратительно устроено общество, что женщины вправе лишь соглашаться или отвергать предложения, но делать их сами они не вольны, ибо даже если их предложения принимают, то потом, рано или поздно, всегда их же и обвиняют за это! В лучшем случае им читают нотации, как бессмертной пушкинской Татьяне, в худшем — обзывают шлюхами. Что за дурацкие, обидные предрассудки! Дело не в том, что предложение всегда может быть отвергнуто обеими сторонами. Проблема в том, что предложение, исходящее от женщины, даже если оно разумно, всегда несет в зародыше программу унижения. К слову сказать, оно отсутствует только в том случае, если исходит от девушки, предлагающей себя профессионально где-нибудь в условленном месте. Это и неудивительно, так как в этом случае она является живым товаром и в силу вступают отношения деньги-товар-деньги, как, скажем, при покупке чайника. Во всех остальных случаях предложения исходят от мужчин, а женщина, поменявшаяся с ними ролью, так или иначе все равно чувствует скрытое унижение. Многие молоденькие девушки до поры до времени этого не осознают, а потом жалеют о сделанном. Поэтому для женщины в мире оказываются куда выигрышнее окольные пути. Но до чего, думала Наташа, унизительно не говорить прямо, чего ты хочешь, о чем ты думаешь, а интриговать, заманивать в сети, кокетничать и обманывать, чтобы добиться, чтобы из многих выбрали именно тебя!
Теперь из проигрывателя доносился более мягкий английский выговор Хампердинка — он вспоминал тень чьей-то далекой улыбки. Его голос был так сладок, так томен, будто у ангела-хранителя прошедшей любви всего человечества. Несколько пар снова прилипли друг к другу. Мужчины поминутно выходили из комнаты и возвращались с раскрасневшимися, возбужденными лицами.
«Так они же там где-то выпивают! — догадалась Наташа. — Неужели, как школьники, в туалете из фляжек? Или каждый в своем закутке, боясь, чтобы не донесли?»
На далекой Родине вовсю двигалась PERESTROYKA, заключавшаяся в практически полном исчезновении всего жизненно необходимого и, кроме того, широко объявленной борьбе с пьянством. Ничего невозможно было понять. Уже было известно, что в их посольском магазине мгновенно смели старые запасы, а новые поступали нерегулярно.
Наташа ужасно волновалась о том, что делается теперь дома. Она думала о родителях, об оставленной с ними дочери. Нет, бесспорно, ей пора возвращаться. Она ехала в Лаос за будущими перспективами и выполнила поставленные задачи. Осталось уже немного. Ей все здесь внезапно надоело. Скорей бы на Волгу, скорей!
Еще она очень хотела увидеться с Алексеем. Сквозь прикрытые веки она смотрела на танцующие пары и чувствовала обиду. Почему он никогда не приглашал ее танцевать? Они вместе прекрасно смотрелись, но он никогда не водил ее к своим друзьям, куда-то на люди, туда, где танцуют. Чаще всего он сам приходил к ним домой. Ее родители отнеслись к нему замечательно. Встречали его весело. Мама поила его чаем, отец перебрасывался с ним политическими новостями. У Наташи была своя небольшая комнатка. С щемящим чувством она вспоминала сейчас, на Востоке, простую уютную домашнюю обстановку — ее коричневый деревянный шкаф, неширокую девичью постель, письменный стол и мягкое кресло. Книжные полки вздымались от пола прямо до потолка. Стеллаж сделал папа к ее поступлению институт. Места для книг там оказалось вдоволь. Чтобы достать сверху книжку, ей приходилось вспархивать бабочкой на табуретку.
Когда Алексей приходил, он аккуратно садился в кресло, а она боком к нему, за письменный стол. На нем стояла ее немецкая пишущая машинка — подарок родителей на двадцатилетие. Наташа зажигала старинную настольную лампу. Уютный мягкий свет в вечерней полутьме очерчивал оранжевый круг. Оба они любили рассматривать альбомы и атласы.
Анатомический атлас Синельникова был их любимой настольной книгой. Логичная целесообразность строения человеческого тела приводила их в восхищение.
Наташа уже тогда умела хорошо говорить. Увлекаясь, могла увлечь и заставить почувствовать то, что чувствовала и знала сама. Родители купили ей микроскоп. Она таскала из института учебные препараты и показывала их ему. Алексей проявлял к медицине искренний интерес. Ему интересно было, как выглядит под микроскопом опухоль, рана или инфаркт. Подумать только, ведь эта идиллия продолжалась не более полугода, а впечатлений хватило на целую жизнь!
Он любил рисовать и чертить. Она давала ему листочки бумаги, и в течение разговора он исчерчивал их смешными рожицами, геометрическими фигурами, росписями, словечками и карикатурами. Ей очень нравилось, что часто он изображал ее, Наташу, в виде ученой совы. Ему льстило, что когда она разговаривала с ним, то просила не звать ее к телефону. Но он и не думал ее ревновать, нет. Вежливы друг с другом они были безукоризненно. Никогда не ссорились. И наслаждаться обществом друг друга они могли бы, видимо, еще достаточно долго, если бы не маячила перед ними тень его скорого отъезда.
Как раз в это время один неглупый и весьма приятный молодой человек из параллельной группы стал часто звонить Наташе, проявляя к ней повышенное внимание, характерное для состояния острой влюбленности. Во время весенней сессии, очевидно, размышляя о любви все время, отведенное для подготовки к экзаменам, молодой человек пригласил ее к себе в гости, познакомил с родителями и потом очень быстро предложил ей руку и сердце. За три года, что провела Наташа в институте, такое предложение прозвучало отнюдь не впервые. Но поскольку предлагали ей выйти замуж однокурсники, так же, как и она, только выскочившие за порог школы и покуда ни в чем другом себя не проявившие, Наташа не относилась к этому серьезно. Однако теперь, к концу четвертого курса, многие знакомые девушки начали одна за другой выходить замуж, и она стала задумываться о будущем. Видя в качестве примера собственную семью, наблюдая, как трепетно и заботливо относится ее отец к матери и к ней, Наташе, она не представляла себе, как можно провести жизнь в одиночестве. Все рассказы о том, что семейная жизнь не всегда бывает счастливой, она со свойственным молодости максимализмом отвергала или изыскивала часто надуманные причины, по которым тот или иной брак и не мог быть счастливым изначально. Она полагала, что, если подойти к делу ответственно и выбрать достойного спутника жизни, неудача, при условии умного подхода к супругу и известном терпении, не должна была постигнуть ее. Она также хотела иметь детей. Однокурсник ей нравился. Но в Алексее, с которым она как раз познакомилась в то время, было нечто другое, гораздо более привлекательное. Это нечто манило ее, как других манит любовь к дальним странам.
Она и теперь могла бы поклясться, что у нее к нему не было страсти, как, впрочем, и к однокурснику она испытывала скорее нежные дружеские чувства. Но когда Алексей изредка позволял себе целовать ее и она ощущала на своем лице его быстрые, жадные губы, сердце ее вначале замирало, а потом начинало колотиться в бешеном темпе. Она не хотела допускать большего в отношениях с ним, просто потому, что
