– Не надо!
– Да не то, что ты думаешь.
Операционная сестра наложила на рану повязку, будто белым крылом укрыла. Второй хирург расцеплял испачканные простыни.
– Помни, Аркадий, маленький хирург – маленький разрез. Большой хирург – большой разрез.
Они отошли от стола, предоставив операционной сестре сделать все, что надо. Один из них, стягивая перчатки, хмуро заглянул Тине в лицо.
– Жива – и то слава богу.
Аркадию уже было не до них. Они сделали свою работу, теперь он должен был сделать свою.
Тина спала. Он заглянул в ее зрачки в тысячный, наверное, за сегодняшний день раз. Давление ее теперь стало более-менее стабильным. Жуткая пляска сердцебиения, сменявшаяся внезапным падением пульса, теперь, казалось, выровнялась. Он решил вывозить Тину из операционной.
– Мужики, помогите переложить! – попросил он. Хирурги, уже успевшие раздеться, подошли. Они втроем подняли, положили Тину на каталку, и Барашков вместе со вторым анестезиологом повезли ее в послеоперационную палату. Там их уже ждала Маша. Он понял по ее глазам, что выглядит странно.
– Переоденьтесь и сядьте! – сказала она Аркадию с неизвестно откуда взявшимися материнскими нотками в голосе. – Я все остальное сделаю сама. – Она кинула ему комок чистой одежды. Он отвернулся и влез в новые хлопчатобумажные штаны от медицинского костюма. Веревка на поясе вылезла больше чем на пять сантиметров. «Кто хочет худеть – того надо сюда!» – мельком отметил он. Вся операция продолжалась чистого времени один час тридцать семь минут. Он сам записал это во вкладыше к истории болезни, в листок, заполняемый анестезиологом.
Теперь над Тиной хлопотала Мышка, а он сидел перед наполовину опустошенным стаканом коньяка и чашкой кофе и в сотый раз прокручивал в голове весь ход операции.
– Опухоль искали, искали… Вроде нашли. Маленькая оказалась, зараза, – наконец выдавил он из себя, посмотрев на Машу.
– Ну я же говорила! Владик не мог ошибиться.
– Но хирург сначала не был уверен, что она там.
Маша повернулась к нему.
– Что значит «не был уверен»? А как же клиника? Симптоматика, биохимические показатели – все сходится. Мы что, по-вашему, дураки?
– Знаешь, – он сидел опустошенный, как выпотрошенная рыба. – Одно дело – клиника, а другое дело – операция. На снимке ты вроде все видишь, а когда начнешь оперировать – все в крови, пальцы скользят, сердце останавливается, вот тут попробуй найди эту опухоль размером с горошину… – Аркадий вздохнул. Червь беспокойства снедал его.
– Уймитесь, дело сделано. Теперь надо просто ждать. – Маша все хлопотала около Тины. Барашков замер, закрыв глаза. Короткий поверхностный сон на несколько минут сморил его. О том, что сейчас делается в патанатомии, он боялся думать. Он не заметил, сколько прошло времени, когда встрепенулся. В палате было все то же. Ему показалось, что он проспал несколько часов, а Мышка даже не заметила, что он отрубился.
– Спит? – спросил он про Тину, мотая головой, чтобы окончательно скинуть сон.
– Спит. – Тина действительно под присмотром Маши дышала на аппарате ровно, спокойно. Аркадий вздохнул. На сегодня, по крайней мере, он сделал, что мог. Но в операционной пока еще не все было закончено. Те самые хирурги, что оперировали Тину, посмотрели друг на друга, и старший спросил:
– Ну что, грыжу-то возьмем оперировать сегодня или уже ну ее на фиг?
– Грыжа неущемленная? – поинтересовался второй.
– Неущемленная.
– Ну вы тогда идите, я один сделаю, – сказал второй хирург. – Скажите сестре, чтоб вела парня, я сейчас перемоюсь.
– Давай уж вместе! – вздохнул заведующий, и они оба, переодевшись в сухое, снова пошли к тазикам для мытья рук, в которые расторопная операционная сестра уже налила дезинфицирующие растворы. И вместе с парнем и с его грыжей в операционную вошел тот же второй анестезиолог, что с утра вместе с ними подстраховывал Барашкова, и снова привычно уселся в изголовье операционного стола.
Михаил Борисович Ризкин с девяти часов утра уже сидел за своим двухтумбовым рабочим столом и рассеянно барабанил пальцами с крепкими длинными ногтями по монографии Головина «Опухоли». На столе перед ним был расчехлен прекрасный немецкий микроскоп, а чуть сбоку для устрашения посетителей и как постоянное напоминание о бренности бытия самому Михаилу Борисовичу красовалась огромная аневризма аорты, запаянная в банке, наполненной спиртом. Но сейчас патологоанатом Ризкин был не склонен к философствованию – он испытывал тревожное волнение, сродни ожиданию человека, садящегося за игорный стол со смехотворно маленькой суммой на руках. Большие старинные часы на стене громко отсчитывали минуты.
– Надеюсь, хватит у них ума начать с ревизии второго надпочечника, – сказал Михаил Борисович, обращаясь к аневризме. Кроме нее да раскидистой пальмы, стоящей у него в кабинете в углу (он и не подозревал, что эта пальма росла раньше у Валентины Николаевны), разговаривать Михаилу Борисовичу в отделении было не с кем. Пальму эту, всю заляпанную краской, строители во время ремонта вытащили в холл первого этажа, чтобы она им не мешала. И уже оттуда, случайно наткнувшись на нее и пожалев растение, забрал ее к себе Михаил Борисович, даже не подозревая, что это любимое Тинино дерево.
Стрелка часов продолжала равнодушно перескакивать с одного деления на другое. Михаил Борисович, не в силах заняться ничем продуктивным, поднялся и подошел к овальному зеркалу, висящему на стене, и тщательно причесал совершенно не требующий никакого ухода жесткий, седоватый ежик волос. Как правило, он был доволен своей внешностью, считая, что если бы при его небольшом росточке и кривых ногах он был обладателем широкой крестьянской физиономии и курносого носа, это было бы гораздо хуже. А так всю жизнь его считали за умного и злого человечка… И боялись. Профессия придавала ему шарм этакого философствующего злодея. Сегодня же Михаил Борисович только скептически пожевал губами, оскалился, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядят зубы, и вышел из кабинета. Санитарам из секционной, курившим в закутке, вдруг ни с того ни с сего от него досталось, и они были даже рады, когда старшая лаборантка отослала их подальше от начальственных глаз, велев выдраить до блеска все раковины.
Михаил Борисович несколько раз промерил шагами просторный коридор и снова скрылся в кабинете.
– Ну что они там, поумирали все, что ли?
Звук внезапно открывшейся двери застал его возбужденные нервы врасплох. Он быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.
– От кого материал? – Голос его немного охрип.
– Не знаю, – сказала девица. – Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла.
– Так посмотри! – Он вырвал банку из ее рук и сам пинцетом достал бирку. Печатные буквы, написанные шариковой ручкой, свидетельствовали, что материал этот получен сегодня на операции у Толмачёвой В.Н.
Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычание и хрюканье.
– Больная жива?
– Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.
– А чего не заходила?
Девица только плечом повела. Ей сказали принести баночку – она принесла. А дальше не ее дело.
«Корова тупая», – ругнулся про себя патологоанатом.
– Чем будешь сейчас заниматься? – Все-таки, как ни торопился Михаил Борисович засесть за микроскоп, а не мог допустить, чтобы сотрудники оставались без контроля.
– Архив мне велели вчера разобрать…
– Все, ладно, иди! Не перепутай там ничего! – Михаил Борисович, как коршун, схватил добычу и понес банку в специальную комнату на препаровальный столик. Сейчас он рассмотрит ткани в лупу, потом сам
