все-таки регистрировались более глубокими и древними отделами его мозга. И эти ощущения вызывали в коре похожие образы, более ранние и лучше запомнившиеся, чем множество других. Он так и представлял, что находится в больнице. Только не в этой, где в самом деле находился сейчас и когда-то работал с Тиной, а в другой – больше напоминающей огромный летный ангар, напичканный разной медицинской аппаратурой, компьютерами и кондиционерами. Разнокожие люди шустро развозили на юрких тележках все эти аппараты по разным отсекам этого ангара, и белые, ползущие по полу провода напоминали хвосты белых мышей, расползающихся по норкам. Среди всех этих людей так же быстро сновала молодая женщина в медицинском одеянии, напомнившая Ашоту стебелек пшеницы, выросший на самом краю поля на границе с лесом в траве, среди васильков.
Это была Надя. Хрупкая, с тонкими гладкими, желтовато-бесцветными, как это часто бывает у северянок, волосами. Но глаза ее были не синие, деревенские, а янтарные, тревожные, с черными точками зрачков, как у чаек, что с пронзительными криками пронзали воздух над Невой в том городе, из которого она была родом. И всегда почему-то Ашоту казалось, что Надя голодна. Такая она была тоненькая, с длинными руками-крыльями. Ему хотелось ее накормить.
– Я совсем не хочу есть, – говорила она. – У меня здесь, в Америке, и аппетита нет. Я хочу только спать. Это, наверное, от усталости. Я дома, в Питере, никогда столько не работала, сколько здесь. Я даже за рулем засыпаю – несколько раз себя ловила, что глаза закрываются сами. Но ты не бойся – я никак не могу допустить, чтобы так бесславно погибнуть. Я теперь в дороге жую какую-нибудь сверхмятную жвачку или пою.
– Что же ты поешь, Надя?
– Будешь смеяться, – она улыбалась легким, чуть тронутым перламутровой краской ртом. – Только представь – жара немыслимая, а я еду по дороге через горячую степь в своем старом «Понтиаке» и ору во всю силу легких:
Или еще:
– просто сумасшедшая, представляешь? – и она смеялась вместе с Ашотом, слегка прикрывая свои заячьи глаза.
– Может, мне отвозить тебя домой? – предложил как-то Ашот. Надя жила в маленьком городишке, за сорок миль от больницы.
– Ну да, – усомнилась в реальности его предложения Надя. – Туда-обратно, восемьдесят километров, какая необходимость? А потом, у тебя же нет машины, как ты будешь возвращаться домой?
– Мне хорошо с тобой, – серьезно ответил Ашот. – Если бы ты меня пустила, я бы мог пожить у тебя.
Она помолчала, потом, глядя куда-то вбок, чуть разжала легкие губы и тихо сказала: «Не надо». И ему показалось, что сразу дунуло в степи прохладным кронштадским ветром. Или, может быть, Надя всегда жевала теперь мятную жвачку?
Иногда у них совпадали дежурства, и тогда после работы они заезжали в маленькую забегаловку при бензоколонке на развилке двух дорог к старому мексиканцу. Пили у него колу и кофе. Или, несмотря на жару, сидели в ее машине с настежь открытыми дверцами. Тогда им казалось, что у них в машине сохранен островок чего-то неприкосновенного, будто машина – это территория только их двоих. В степи останавливаться было нельзя – кругом висели запрещающие знаки, поэтому бензоколонка с кафе-бунгало и с кондиционером была местом их посиделок. Вокруг дома, в котором мексиканец жил с семьей, росли агавы и кактусы, в магазинчике на первом этаже были развешены мексиканские шляпы, конские седла, старые пистолеты цепочками были прикреплены к стойке, и Ашот на полном серьезе утверждал, что они заряжены. Мексиканцу привозили пироги из пекарни, которая существовала уже, наверное, лет сто, сколько существовал этот городкок, и Ашот и Надя любили эти пироги с какой-то сладкой ягодой, которая не растет в России. И при этом, сидя в бунгало из банановых листьев, чувствовали себя, будто в окружении берез и осинок. Они сами создавали у себя это ощущение – языком, на котором разговаривали, и совершенно русской печалью, которая всегда присутствовала на Надином лице, даже когда она говорила о веселом. «И вот теперь, – думал Ашот в своем сне, – старый мексиканец умер, и, как говорила Сусанна, родственники собирались бензоколонку продать и уехать жить в Португалию».
– Так ты не хочешь, чтобы я жил у тебя?
Надя сидела, покусывая соломинку от молочного коктейля.
– Не обижайся, – сказала Надя и положила свою плоскую ладонь на его сжатый кулак. – Зачем мне тебе врать? Я ничего не хочу, кроме одного: поскорее достичь моей цели. А для этого мне нужно очень много сил, энергии и времени. Я не могу растрачивать себя на что-нибудь еще. Я и так боюсь, что не успею. Что, когда я приду к тому, что мне нужно – к частной практике, к большому дому с садом на берегу океана, к спортивной машине и независимости, – уже может быть поздно. Слишком этот путь долгий, и как много на него нужно сил. Ты ведь знаешь, я стараюсь не для себя.
– Знаю, – сказал Ашот. – Но прошло уже пять лет, как ты здесь. Неужели ты все еще его любишь?
– Что значит пять лет? Я буду любить его всю мою жизнь.
Сидеть за стойкой дальше было бессмысленно, Надя поехала к себе в городок, Ашот на автобусе вернулся к Сусанне. Квартирка у Нади была из рук вон плохая. Какая-то фанерная конура без кухни, без ванной комнаты, а для душа – дырка в полу за плохо натянутой полиэтиленовой занавеской. В комнате из мебели была только старая кровать, а вся Надина утварь и скудная одежда лежали в картонных коробках. В коробках же были собраны книги. Учебники – в огромной коробке из-под макарон, фармацевтические справочники – из-под кофе, а самая маленькая коробка – из-под сапог – предназначалась для стихов. Стихи Надя читала по-русски.
У Нади было три занятия в этой жизни. Если она не работала и не спала, она занималась и сдавала экзамены. Боже, сколько она уже сдала их! Теперь ей надо было отработать два года в этом больничном ангаре, и она могла бы рассылать резюме в другие, более приличные больницы. Частная практика была еще так далеко, что даже не маячила на горизонте. Если бы Ашот хотел быть врачом здесь, в Америке, ему предстояло бы пройти то же самое.
Он прекрасно помнил, как он увидел ее в первый раз. Она работала в терапевтическом отсеке. Смотрела больного – чернокожего человека с синими губами; на фоне черной кожи синий цвет губ выглядел еще более жутко, чем у белых. Надя крикнула, чтобы ей подвезли доплер – она хотела убедиться, что у больного нет порока сердца, и Ашот, устроившийся тогда в ангар санитаром и работающий всего второй день, как раз и подкатил к ней нужный ей аппарат на тележке.
– Thanks, – рассеянно сказала она, думая о больном, и не сразу поняла, как неожиданно прозвучал ответ.
– Да ничего, пожалуйста, – сказал Ашот, как будто это разумелось само собой в американской прерии. Она, сообразив, подняла на него тревожные глаза.
– Вы русский? – спросила она, и в ее голосе он услышал и удивление, и радость узнавания.
– Нет, армянин, – ответил Ашот и широко улыбнулся в ответ.
– Это все равно, – сказала она и покраснела, сообразив, что могла его обидеть.
– Вы правы. Теперь и я думаю, что это все равно. – Ашот продолжал улыбаться, и она, успокоившись, что он не сердится на ее необдуманное замечание, стала быстро подсоединять к больному проводки. Когда исследование было закончено и Ашот изготовился увезти аппарат, она, посмотрев на него внимательно, сказала:
– А вам кто-нибудь говорил, что вы немного похожи на Пушкина?
– Здесь, в Америке, от вас я это слышу впервые. А в Москве мне говорили об этом на каждом шагу.
Она улыбнулась:
– Так вы из Москвы? И… – он уловил секундную заминку, – …и тоже врач?
– Как ни поразительно, но это факт! – принял гордую позу Ашот. – Два русских врача встретились в одной американской дыре. Давайте, как будет затишье, попьем вместе кофе?
Она сразу же согласилась. И хоть затишье пришло не скоро, зато Надя, не чинясь, как-то сразу и рассказала Ашоту, какой тернистый, но в то же время довольно обыкновенный путь привел ее в этот больничный ангар.
