— Я отмою, — возразил партизан из деревни Мыльница. — Они мою женку и малышат живыми спалили, а мы их лечить? Сичас я их, душегубов, на тот свет транспортировать буду!
Привычным движением он передернул затвор, но Алексеева ловко выхватила из его рук автомат и отсоединила диск. Партизан обругал ее и попытался вернуть оружие, но тут же ойкнул и растянулся на траве.
— Самбо. Болевой прием, — сдержанно усмехнулась Алексеева и потребовала: — Выделяйте машины, товарищ Командир. Пока живая, самосуд над ранеными не допущу!
«Такая не то что коня на скаку — танк остановит», — подумал Демин, уверенный, что видит Алексееву первый и последний раз. И ошибся. Дороги войны гвардии лейтенанта Алексеевой прошли по судьбам Наташи, Петера Зеттеля и младшего брата Марселя, Франсуа…
— Скаженная баба, — ворчал, поднимаясь, партизан из деревни Мыльница. — Мужу твоему не позавидуешь, и детей выхаживать — рука у тебя тяжелая.
Когда опять заговорила гвардии лейтенант Алексеева, дрогнул ее голос, и послышались в нем слезы:
— Был и муж, и двойнята, в памяти они у меня остались. Никого больше у меня не будет…
Угадала в ту минуту Елизавета Ивановна только часть своей нелегкой судьбы. А в числе тех немецких раненых, что обязаны ей жизнью, был и ефрейтор Зеттель, родной брат товарища Петера Зеттеля, белорусского партизана. Жена ефрейтора Зеттеля погибла при бомбежке, а ее маленького сына, названного в честь дяди Петером, спасла гвардии лейтенант Алексеева весной сорок пятого на горящей берлинской улице. Пройдут годы, и того, уже сорокалетнего Петера, седая Елизавета Ивановна обнимет как сына…
Весь июль воевал отряд имени Кутузова, помогая армейским частям очищать леса Минщины от банд окруженных гитлеровцев. Последние потери, уже на своей освобожденной земле, были самыми обидными.
После возвращения отряда в Смолевичи Демина вызвали к первому секретарю райкома. Печатным шагом пройдя кабинет от двери до стола, он доложил:
— Командир отряда имени Кутузова по вашему приказанию…
Григорий Демьянович Довгаленок поморщился:
— У кузнеца подковал сапоги? Присаживайся, Командир. Воевать, значит, собрался дальше, а восстанавливать народное хозяйство не желаешь?
— Пока не желаю. Война еще идет. Расчет с гадами не закончен.
— Как по твоему разумению, — спросил Довгаленок, — Георгий Анисимович Щемелев боевой командир?
— Самый боевой! Наилучший! Ему хоть сейчас батальон давай либо полк — и на фронт.
— Правильно, — согласился Довгаленок. — Орел! Георгий Анисимович да ты — лучшие у нас командиры отрядов. Так, говоришь, батальон или полк? А я считаю, должность для себя взял товарищ Щемелев потяжелей: директором детдома пошел, сирот у нас в районе, как тебе ведомо, хватает…
— Жора, лихой и мудрый командир, — в директора детдома?! — изумился Демин.
— А комиссар третьего отряда Чернышев?
— Душа и совесть отряда!
— Широкая и щирая душа, — усмехнулся секретарь райкома. — Перед твоим приходом еле от прокурора его спас: грозился прокурор завести на него дело. Назначили мы Чернышева предрайпотребсоюза, так он по-партизански да по собственной совести, по личным запискам продукты направо-налево стал распределять. Оно, конечно, не кумовьям да сватам распределял — особо голодным семьям и партизанам, а надобно по карточкам распределять и согласно законам. Чернышев тоже на фронт просится, но райком повелел ему торговать — ничего, научится и будет торговать. Если поладит с прокурором. Дальше. Александр Петрович Муравицкий…
— Саша? Бесстрашный разведчик и подрывник моего отряда!
— Направили мы его учителем в дальний сельсовет. Школы там пока нету, будет строить и преподавать. А Михаил Никонович Зубко на хлебном фронте воюет. Пока ты охотился по лесам, он инициативу проявил: вдогонку за оккупантами со своими стариками подался, догнал и вернул часть угнанного скота. Спаленный трактор, обгорелую молотилку отремонтировал, а из трофейных парашютов такие платья своим женщинам к уборочной пошил — загляденье!
Демин помнит: серпом и косой убирали в то лето хлеба. Первый сноп, будто победный монумент, установили на площади в Смолевичах, перед райкомом. Первую пшеницу обозом на четырех подводах отправили в государственные закрома, гордясь и радуясь словам на алом транспаранте: «Все для фронта, все для победы!»
Потом, когда управились, были дожинки, и первый каравай на вышитом старинном рушнике женщины в нарядных платьях из парашютного шелка с поклоном поднесли своему директору совхоза. Бережно отломил Михаил Никонович кусочек хрустящей горбушки, а положить в рот не смог — зарыдал. Ели тот партизанский хлеб и слезами всем обществом запивали. Ни голодной лебеды, ни полынь-травы не было в пышном каравае, да горечи в ту пору на каждого человека, на каждый ломоть хлеба с большим избытком хватало.
Прикрыв глаза, Демин видел своих однополчан молодыми, и тут же они появлялись в его памяти такими, какими стали сейчас: седыми и совсем уже не стройными, но по-прежнему веселыми и озорными, а главное, верными, надежными в радости и беде. Жора Щемелев и Саша Муравицкий — ныне заслуженные учителя Белоруссии, кавалеры орденов Трудового Красного Знамени, а Саша Чернышев — начальник главка одного из московских министерств, и у него теперь свои трудовые награды.
Орденом Ленина отмечен тридцатилетний директорский стаж Михаила Никоновича Зубко. Сердцем работал, не жалея себя, директор Зубко, и не было для него чужих забот, чужой радости, чужой боли: с годами совхоз имени Ленина стал гордостью района, Минщины, республики. Терпеливо и требовательно, без поблажек, а случалось и жестко, воспитывал Михаил Никонович людей, растил бригадирами, завфермами, своими заместителями. А потом, оторвав от себя, передавал в другой совхоз или колхоз.
Все бы хорошо, да сердцу не всегда прикажешь, подвело сердце. Но даже будучи пенсионером, до последнего своего дня оставался Михаил Никонович членом райкома и жил делами района, был его совестью и славой…
Проскочив с разбега зеленую тихую улицу Смолевичей, «Волга» генерального директора остановилась возле двухэтажного коммунального дома, в одной из квартир которого жил Зубко.
— То-ва-рищ ко-мис-сар! Мишель Никонович! — обрадовался Марсель.
При слове «комиссар» Генриетта с опаской глянула на седого как лунь хозяина квартиры, которого бережно обнимал брат. Постепенно успокаиваясь, оба одинаковыми движениями ладоней вытерли глаза, и Зубко вздохнул:
— Пустовато в моей квартире: дети давно как выросли, по свету разъехались, а хозяйка недавно меня бобылем свой век доживать оставила. С той поры гостям особенно рад. Пожалуйте, дорогие гости, к столу!
Отметив про себя, что Михаил Никонович после очередного инфаркта стал еще медлительнее в движениях и разговоре, Демин кашлянул:
— Обедали мы только что у Кулаковых…
Марсель вытянул к Зубко обе ладони:
— Помните, товарищ комиссар, вы меня учили: «Помирать не собирайся, а жито сей»?
На бледном лице Михаила Никоновича появилась довольная улыбка:
— Правильно по нынешним временам эти слова понимаешь. Не забыл, значит, ту посевную и трудовые мозоли на руках!
Чуть прихрамывая и волоча правое крыло, в комнату прошагал аист.
— Ну чего ты, Журка, поесть захотел? — обратился к птице Зубко. И пояснил: — В болоте за Варкиным полем его нашел. Видать, лиса бедолагу потрепала, еле живой остался. Принес я подранка домой, как мог перевязал, а он есть-пить отказывается и клювом на меня по злому щелкает. Зашел я к соседу солью разжиться, да дверь за собой плотно не прикрыл, вертаюсь, а у меня прибавление семейства: аистиха пожаловала. Вот ведь какая у них получилась супружеская верность! Собою подранка загородила, клювом в
