Гречишное поле густо вскипело разрывами. Наши цепи залегли.
Я приказал открыть ответный огонь. Лежа на колючей стерне, увидел, как рядом командир расчета Арефин поднял предохранитель, нажал до отказа на спусковой рычаг и плавно повел ствол «максима» влево и немного вниз.
Четкий перестук выстрелов вселил уверенность. Встречные очереди кромсали воздух. Заговорила артиллерия; огневой бой набирал силу.
Наблюдая в бинокль за деревней, я заметил, как вспыхнула подожженная снарядом хата. Над макушками яблонь, усыпанных точками спелых плодов, появились красные языки пламени.
— Где цель? Не вижу цели! — повернув ко мне лицо, прокричал сержант Арефин.
И тут я впервые увидел живых немцев. Из-за угла одного из домов они торопливо выкатывали орудие на прямую наводку. Малейшее промедление грозило бедой: фашисты могли расстрелять нас в упор. Счет времени пошел на секунды…
Указываю цели расчетам и вижу, как вспышки, растекаясь свинцовыми нитями, потянулись из пулеметных стволов к орудию. В сознании мелькнуло радостное «успели!», но тут рядом разорвался снаряд.
Резко ударило в бедро. Ранен? Откинув полу шинели, ощупал ногу — цела. Видимо, в нее угодил вывороченный разрывом камень или ком земли. Оглядываюсь налево и вижу опрокинутый пулемет с разбитым надульником. Командир расчета держится за плечо, сквозь пальцы у него сочится кровь. Взгляд направо — у Арефина пробит осколком пулеметный щит, но он продолжает стегать длинными очередями по силуэту орудия. Больше оно не стреляло.
— Товарищ комвзвода! Разрешите эвакуировать пулемет на пункт боепитания — он совсем разбитый! И сержант пораненный — его тоже.
В голосе кричавшего Зайчика — угодливые нотки. У него не выдержали нервы, хочет под любым предлогом улизнуть с поля боя. Неужели почувствовал, что жалею первого во взводе раненого?
Набрав полные легкие воздуха, крикнул в сторону угодливого голоса:
— Отставить эвакуацию! Раненого — перевязать!
Несколько раз поднимались в атаку наши стрелковые цепи, но преодолеть овраг перед Шадрицей так и не смогли. К вечеру мы вынуждены были отойти в свои окопы, оборудованные на господствующей высоте.
Так и закончился мой первый бой.
Болело ушибленное бедро, в ушах стоял рваный звон, хотелось пить. Минуты отрешенности чередовались во мне со вспышками озлобления: фашисты в исконно нашей деревне торжествовали успех, а мы понесли ощутимые потери и были вынуждены отступить.
Как стемнело, нам доставили ужин. Уставшие и расстроенные бойцы ели без всякого аппетита, лениво перебрасываясь невеселыми замечаниями.
Никто не заметил, как возле старшины выросла фигура старшего лейтенанта Борисенко.
— Чего носы повесили? — с заметным белорусским акцентом заговорил командир роты. — За одного битого двух небитых дают! Первый блин комом? Так завтра у нас еще будет время с фашистами посчитаться. Утро вечера мудренее…
Ничего вроде бы особенного Борисенко не сказал, а настроение бойцов заметно повысилось и, все перед сном дружно взялись чистить и смазывать оружие.
Своего ротного бойцы уважали. В недавнем бою все видели его первым в атаке и последним при отходе.
Подойдя ко мне, Петр Игнатович тихо сказал:
— Ответственно воюешь, Демин!
Насколько же верно понял Борисенко мое внутреннее состояние! В бою у меня действительно обострилось чувство ответственности за жизнь и поступки людей, которыми я командовал. И сейчас убежден, что главное для командира, для руководителей любых степеней — чувство ответственности за подчиненных, за выполнение своего долга.
В ту ночь я долго не мог уснуть, пытаясь восстановить в памяти и проанализировать подробности боя. Много лет спустя я все еще спрашиваю себя, о чем думал тогда, что переживал. Некоторые авторы, рассказывая о тех временах, заставляют своих положительных героев между двумя разрывали снарядов вспоминать любимую женщину или старенькую мать, мысленно воскрешать прожитые годы и особенно светлую пору детства. Думаю, такое вряд ли реально. В бою у хорошего командира, хорошего солдата мысль одна, простая, рабочая: как выполнить приказ и уничтожить врага, а самому остаться живым. Не потому не вспоминает он о доме, родных, любимой, атакуя позиции противника или броском выходя из зоны его огня, что плохой семьянин, черствый человек, а просто ему недосуг…
Одной из характерных особенностей всякого боя является неизбежность случайностей, которые возникают в процессе быстро развивающихся событий. Наш сосед, 888-й стрелковый полк, оказался более удачливым и занял село Белица, создав угрозу правому флангу противника, оборонявшего Шадрицу. В какой-то мере это, наверное, деморализовало гитлеровцев, потому что когда на рассвете в деревню проникла группа разведчиков нашей дивизии и забросала гранатами крайние хаты, а потом открыла огонь, у противника возникла паника.
Наши стрелки без промедления поднялись в атаку, броском миновали гречишное поле, злополучный овраг и ворвались в Шадрицу. Уцелевшие гитлеровцы удирали садами и огородами.
Миновав Шадрицу, мы установили пулеметы на западной околице и проводили фашистов длинными очередями. Потерь в моем взводе не было. Но был ранен комбат Ковчур, и батальон принял Борясенко. Ротным прислали к нам старшего лейтенанта Баснева, бывшего инженера Московского станкостроительного завода.
Окапывались и обедали бойцы моего взвода в хорошем настроении, встречая дружным смехом каждую удачную шутку.
— Товарищ младший лейтенант! К четырнадцати ноль-ноль явиться в штаб батальона.
Передав приказание нового комбата, связной поспешил в соседний взвод. Я проверил маскировку своих расчетов и отправился в штаб.
На деревенской улице бегали испуганные кони с коротко обрезанными хвостами, валялись брошенное снаряжение и убитые гитлеровцы. Возле дымящегося пожарища приткнулся сгоревший грузовик с пушкой на прицепе.
«Может, именно это орудие ранило моих бойцов, разбило пулемет?» — подумал я, продолжая свой путь. На площади, возле вырытой братской могилы, лежали тела павших бойцов. Потери врага были значительно большими, но разве этим можно было утешиться вдовам и сиротам убитых?
Завернув за угол, увидел пленных: офицер уперся взглядом в побелевшее от зноя небо, а щуплый солдат с перевязанной ладонью, глотая слезы, растерянно повторял:
— Их бин арбайтер… Их бин арбайтер…
— Рабочий, значит, — перевел кто-то из обступивших бойцов и протянул пленному свернутую цигарку.
Да, неустрашим в бою советский человек, но отходчив к поверженному врагу. Мы не морили пленных голодом, не стреляли в раненых и обессиленных, не издевались над ними. С пленными обращались согласно международным и нашим законам.
Пока щуплый солдат закуривал, а я размышлял об увиденном, шатаясь, подошла молодая женщина с растрепанными волосами и швырнула в офицера тлеющую головню:
— Дитятко мое! Где мое дитятко?
Невдалеке будто рванули огромный кусок материи — треснул залп у братской могилы.
Старший лейтенант Борисенко собрал командиров батальона у дома, где размещался штаб. Запах гари в саду боролся с ароматом спелой антоновки.
Из-за кучевого облака появился косяк «юнкерсов».
Упав вместе с другими под яблоню, я наблюдал, как зловеще плыли над нами самолеты с крестами на крыльях. Вот они перестроились в круг, первая машина, включив сирену, ринулась вниз, и… началось. Сменяя друг друга, пикировщики с отвратительным воем долбили наши позиции фугасами.
Сначала мы удивленно переглядывались, потом встали, облегченно заулыбались: обстоятельно,
