тем самым спасти «мадам Наташу» или хотя бы облегчить ее участь.
Тогда он был симпатичен и трогательно беспомощен. И Наташа вспоминала детство, когда на тополе у них в Жодине гнездились воробьи. Неосторожный птенец свалился наземь, и тут же появился соседский кот, а на него бесстрашно наскакивали воробьиха и воробей. Если бы не подоспел брат, глухонемой Иван, пичугам пришлось бы плохо: Иван отогнал кота, бережно положил за пазуху маленький пушистый комочек и, с кошачьей ловкостью скользнув по дереву вверх, подышал в ладони на испуганно пищавшего птенца и опустил его в гнездо.
Как показалось Наташе на допросе в контрразведке, Марсель защищал ее перед следователем с похожей «воробьиною» отвагой, хотя она, арестованная гестапо как партизанский агент, была тому следователю совсем безразлична.
Офицеру контрразведки на очной ставке надо было доказать вину солдата Сози, и Марсель ему в том активно содействовал, нимало при этом не беспокоясь о своей судьбе и не желая понимать свое бессилие помочь «мадам Наташе»: она попала в гестапо с поличным и была обречена.
Они были одногодками, однако Наташа казалась себе намного старше и сильнее — до новой очной ставки в кабинете начальника Смолевичского гестапо штурмфюрера Зальдмана.
…Когда старший полицейский Шакал привел ее на очередной допрос, Наташа увидела бледного от волнения Марселя, стоявшего на вытяжку перед штурмфюрером. Кивнув на Марселя, Зальдман терпеливо объяснил:
— Твой сообщник хочет жить и потому сказал мне правду.
— Он лжет! — обернувшись к Наташе, возмущенно крикнул Марсель. — Не верь этой гестаповской ищейке!
Не проявляя никакого раздражения, штурмфюрер так же терпеливо продолжал:
— В таком случае показания солдата Сози о невиновности кухарки Борисенко — это неправда? Говори правду, кухарка, и ты будешь жить. Зачем этот Сози давал тебе краденые патроны и кому ты их должна была передать?
— Никаких патронов мне солдат Сози не давал.
Зальдман кивнул Шакалу:
— Теперь поговори с кухаркой ты.
Шакал резко толкнул Наташу на кожаный дивам, и тут же ее обожгли удары плети: один, другой…
Удары прекратились, зато истошно завопил полицейский. Повернув голову, Наташа увидела корчившегося на полу Шакала, которого раз за разом яростно стегал плетью Марсель, вперемешку ругаясь при этом по-немецки и по-французски самыми непотребными словами.
Наташа испуганно покосилась на Зальдмана. Тот наблюдал за избиением полицая и улыбался. Потом неторопливо вытер нос платком и скомандовал:
— Штыль гештанден! Смирно!
Марсель замер, держа плеть над головой.
Она и полицейский встали одновременно. Обиженно всхлипывая, Шакал пожаловался начальнику гестапо:
— За все мои чистосердечные старания… За что меня так, господин штурмфюрер?
— Ты раб, — презрительно сказал Зальдман. — Ты не имеешь чести защищать свое достоинство, потому что его у тебя нет. Ты раб, а это солдат вермахта. Он — рыцарь, ты — раб! Фортгеен! Убирайся! Кухарку — увести!
Что было дальше с Марселем, Наташа не знала. Но после того допроса что-то сдвинулось в ее сознании, и думала она уже о Марселе совсем иначе. Ведь он проявил человеческую гордость и мужество не где-нибудь, а в кабинете самого начальника гестапо! Марсель защитил ее, и Наташа почувствовала к нему какую-то особую ласковую теплоту, и сама себе уже не казалась в сравнении с ним старше и сильнее.
Когда захлопнулась дверь одиночной камеры, Наташа улыбнулась закушенными от боли губами и повторила про себя: «Рыцарь!»…
А в прошлогоднюю встречу в Москве Марсель показался Александре Михайловне еще более уверенным в себе, и этой уверенности было у него заметно больше потому, что за все послевоенные годы Марселю больше, чем ей, улыбалась жизнь.
За эту удачливость в делах, за все, что пришлось пережить в войну Наташе, Марсель постоянно чувствовал свою вину. И однажды это чувство весьма своеобразно проявил. Узнав от дотошного Кислова о ее пенсионных неурядицах, он обратился с письмом в Центральный Комитет Компартии Белоруссии: попросил покровительства для Александры М. Борисенко за проявленный ею совершенно величайший героизм, а если назначение пенсии будет сочтено невозможным, выразил готовность оплачивать пенсию Александре М. Борисенко из своих средств, но только чтобы она думала, что получает пенсион от государства и ни о чем не догадалась. Заканчивалось послание торжественной подписью: «Марсель Сози, кавалер награды первой степени, белорусский партизан».
Вручать удостоверение персонального пенсионера к Александре Михайловне приезжал сам областной «зав», который ранее дважды отвечал ей отказом. Опасливо покосившись на «заявительницу», он кисло улыбнулся, как будто сжевал лимон:
— Везет вам, товарищ Борисенко! С таким кавалером…
— А вы где воевали? — спросила Александра Михайловна.
— Согласно состояния здоровья самоотверженно трудился для Победы в тылу, за что отмечен соответствующими наградами.
Александра Михайловна усмехнулась:
— Заслуженный, значит, тыловой кавалер…
На партизанской встрече она подошла к Кислову.
— С тебя причитается, — напомнил Михаил Кислов.
— Это уж точно, — согласилась она. — Ты чем подумал, когда обращался за помощью к иностранному гражданину?
— Да наш же он, Марсель! Как и мы — партизан!
— За все, что со своими следопытами сделал — большое тебе спасибо. Но если еще сунешь нос в мои личные дела…
— Не суну, — с готовностью пообещал Кислов.
Поначалу вмешательство Марселя показалось Александре Михайловне обидным. Но ведь он все старался по-доброму, от души, и ей это в конечном итоге было приятно. А в письмах по-прежнему ощущалась его забота, и в каждом письме Марсель сокрушался по поводу своей перед нею вины. Не понимая, что в том, что случилось тогда в Смолевичах, была совсем не его вина…
«Дорогая Наташа! Вы перенесли такие страдания, поэтому мне будет легче если я получу от вас долгожданное письмо и буду знать, что вы спокойно живете с своей семьей не вспоминая против меня обиды. Всегда упрекаю себя, что я виноват в вашем аресте в вашей судьбе…»
Неужели правы те, кто утверждает, будто невинных сомнения не мучают? Но ведь сомнения и совесть — родные сестры. Виновный помнит свою вину или — совсем наоборот, ее, как правило, забывает?
Куцая память прямо пропорциональна укороченной совести. Сомнения и поиски своих ошибок, ощущение собственной за них вины — все эти качества присущи совестливым, обязательно благородным людям. Подлец же с тупым упрямством никакой вины за собой признавать не желает. Он вообще избегает критически говорить о себе, ибо признание своих ошибок для подлеца невыгодно уже по той причине, что никаких он за это выгод не извлечет.
У жизни свои закономерности, свои парадоксы, и один из них состоит в том, что именно честный человек чаще всего сомневается в правильности своих поступков, думает о возможных упущениях, ищет свою вину, даже если вины этой либо нет вовсе, либо она, рожденная из случайностей, минимальна.
Ощущение вины родилось у Марселя из сострадания к тому, что довелось пережить Наташе:
«Бедная дорогая Наташа, я часто думаю, какая тяжелая жизнь у вас была и понимаю свой виновность в вашей трагически судьбе из-за желания помочь мне и мои товарищи убегать в партизаны…»
Вину за ее беды Марсель принимал на себя, ни разу не упомянув о том, как ценою собственной жизни стремился «мадам Наташу» спасти. Ни в чем свою любовь не упрекая, он безоговорочно ей доверял и был
