Разница национальных характеров и патриотических чувств не была в то время самым главным отличием между людьми. Общие традиции или культурная среда создавали некоторое однообразие, однако в каждой нации присутствовали самые разные мыслительные типы, хотя и в разных пропорциях. Наиболее важное из всех культурных различий между людьми – различие между родовой замкнутостью и космополитизмом – и очерчивало национальные границы. Потому что повсюду в мире зарождалось нечто похожее на новую космополитическую «нацию» с новым всеобъемлющим патриотизмом. В каждой стране теперь появился сгусток пробужденных умов, которые, каковы бы ни были их нравы, политика и официальная вера, были едины в отношении их преданности человечеству как расе или как отважному духу. К сожалению, эта новая преданность все еще была смешана со старыми предрассудками. В некоторых умах защита человеческого духа была искренне отождествлена с защитой определенной нации, принимаемой за обиталище всего просвещенного. В других, охваченных воинствующей пролетарской преданностью из-за социальной несправедливости, хотя они и были внутри космополитами, заражали как своих героев, так и своих врагов страстью к сектантству и расколу.
Еще одно чувство, менее определенное и осознанное чем космополитизм, также играло некоторую роль в умах людей – преданность бесстрастию ума и путанному восхищению миром, который начинал открываться, миром величественным, огромным, трудно осознаваемым, в котором, по видимости, человек был обречен играть роль небольшую, но трагическую. Во многих расах существовала, без всякого сомнения, некая преданность бесстрастному уму. Но Англия и Франция превзошли всех в этом отношении. С другой стороны, даже у этих двух наций было много такого, что было против такой привязанности. Они, как и все люди этой эпохи, были склонны к приступам безумной эмоциональности. Разумеется, французский ум в большинстве случаев столь наблюдательный, столь реалистичный, столь высокомерно относящийся к двусмысленностям и туманности, столь разграниченный в окончательных оценках, был, тем не менее, столь перегружен идеей «Франции», что был совершенно неспособен к благородству в международных делах. Но именно Франция, вместе с Англией, которая главным образом и инспирировала интеллектуальную прямоту, ставшую самой уникальной и самой яркой нитью Западной культуры не только на территории двух этих наций, но и во всей Европе и Америке. В семнадцатом и восемнадцатом веках от рождества Христова Франция и Англия, понимая намного яснее, чем все остальные народы, потребность к объективному восприятию мира для собственного спасения, основали физическую науку и выделили скептицизм как наиболее конструктивный из всех инструментов ума. На более поздней стадии в значительной мере опять- таки Франция и Англия посредством этого инструмента показали человека и физическую вселенную в их истинных соотношениях; и, в основном, именно избранные из этих двух народов оказались способными злорадствовать по поводу этого впечатляющего открытия.
С упадком Франции и Англии эта великая традиция бесстрастного познания начала исчезать. Теперь Европу вела Германия. И немцы, несмотря на их гений практицизма, их научный вклад в историю, их блистательную науку и строгую философию, внутри были все же романтиками. Эта склонность была их силой и их слабостью. Благодаря этому у них стимулировались их прекрасное искусство и их наиболее глубокие метафизические гипотезы. Но через это же они зачастую приобретали напыщенность и отсутствие самокритичности. Более энергичные, чем другие умы Запада, в решении загадки бытия, менее скептичные относительно силы человеческого интеллекта, и по этой причине склонные игнорировать или доказывать несостоятельность необъяснимых фактов, немцы были смелыми систематизаторами. В этом направлении они достигли больших успехов. Без них европейская мысль должна была бы пребывать в хаосе. Но их страсть к порядку и систематизации окружающего, лежащего в беспорядке за внешней оболочкой, зачастую оказывалась слишком пристрастной. На весьма шатких основаниях они уравновешивали лестницы, чтобы добраться к звездным вершинам. Таким образом, без постоянной язвительной критики из-за Рейна и Северного моря тевтонский дух не мог бы достичь полного самовыражения. Смутная тревога о собственной сентиментальности и отсутствие беспристрастности склоняли этих великих людей время от времени заявлять о своем возмужании посредством актов зверства и жестокости и компенсировать свою сонную жизнь непрестанными наступательными и блистательно успешными коммерческими успехами; но то, что требовалось им – еще более радикальная самокритика.
За Германией следовала Россия. Там жили люди, чья гениальность требовала, еще больше чем у немцев, дисциплины, подчиненной критическому уму. Со времени большевистской революции, в селениях, разбросанных на этих огромных просторах полей и лесов, и еще больше в крупных городах возникла новая форма искусства и мысли, в которой была слепая страсть к иконоборству, живая чувственность и, однако, еще и очень удивительная и по существу мистическая или интуитивная сила отторжения всех личных стремлений. Америка и Западная Европа в первую очередь были заинтересованы в личной жизни человека, и только во вторую – в организации жизни общества в целом. Для этих людей преданность включала вынужденное самопожертвование и идеалом являлась только личность, выделяющаяся в различных видах мастерства и совершенства. Общество было лишь необходимой формой для этой драгоценности. Но русские, либо благодаря природному дару, либо под влиянием многовековой тирании, религиозного рвения и в полном смысле слова социальной революции, были склонны к проявлению общих групповых интересов, фактически – к спонтанной вере во все, что было признано более возвышенным, чем отдельный человек любого общества, будь то Бог или слепые силы природы. Западная Европа смогла достичь путем разума точного понимания человеческой незначительности и бесполезности, если рассматривать человеческое существо как чужестранца среди звезд; с этой точки зрения можно даже мельком увидеть космическую тему, в которой вся человеческая борьба представляет всего лишь единичный несчастный случай. Но русский ум, будь то ортодоксальный, толстовский или фанатично материалистический, мог бы достичь точно такого же взгляда чисто интуитивно, путем прямого восприятия, вместо долгих и сложных умственных блужданий; и, достигнув его, мог радоваться этому. Но вследствие независимости от интеллекта, опыт оказывался усложненным и запутанным, неустойчивым, часто неверно понимаемым, и его влияние на управление оказывалось скорее подобным взрыву, чем указующему воздействию. Необходимость заключалась в том, чтобы Запад и Восток Европы противостояли и сдерживали друг друга.
После большевистской революции в русской культуре появился новый элемент, такой, что не был ранее известен ни в одном современном государстве. Старый строй был заменен настоящим пролетарским правительством, которое, хотя и было олигархическим, а временами кровавым и фанатичным, положило конец прежней тирании класса и воодушевляло покорного гражданина гордиться участием в великом содружестве. Еще более важно то, что укоренившийся русский характер не принимал всерьез связи между политической революцией и материальным состоянием и проповедовал таким образом свободу от снобизма перед богатством, что было совершенно чуждо Западу. Внимание, которое в другом месте было сосредоточено на накоплении денег, в России большей частью было отдано либо спонтанным инстинктивным наслаждениям, либо культурной деятельности.
На самом деле, именно среди жителей русских городов, гораздо меньше стиснутых традициями, чем остальное население, возникла ситуация, что дух Первых Людей начинал достигать нового, и вполне естественного, преображения в соответствии с преобразуемым им миром. А от горожан кое-что из нового образа жизни стало доходить даже к крестьянам, в то время как в глубинах Азии выносливое и постоянно увеличивающееся население все в большей степени устремляло свои взоры к России не только в поисках техники, но и в поисках идей. Были периоды, когда казалось, что Россия могла бы трансформировать почти вселенское увядание расы в новый ее расцвет.
После большевистской революции Запад бойкотировал новую Россию, и вследствие этого она прошла через стадию осознанных сумасбродств и крайностей. Коммунизм и примитивный материализм стали догмами новой утверждающейся атеистической церкви. Всякая критика была подавлена, и даже еще более сурово, чем оппозиционная критика в других странах, и русских научили думать о самих себе, как о спасителях человечества. Однако позже, когда экономическая изоляция начала препятствовать росту большевистского
