мальчиком, с персиковыми щечками, словно сбежавшими с плаката «Пусть всегда будет солнце». И вот когда лифт перед остановкой тряхнуло и я нечаянно задел малыша, он злобно треснул меня кулачком по коленке (выше не мог дотянуться) и сказал: «Мер-р-р-завец!»
Мать тотчас же влепила ему оплеуху и закричала:
— Мерзавец, как ты смеешь!
А он заревел и бросил ей с ненавистью:
— А ты как смеешь?
Вот, собственно, и разгадка: нигде и ни в чем невозможно с такой легкостью достигнуть взаимности, как в неуважений. И вот начинается цепная, непрерывная реакция, иногда на всю жизнь (и не на чью- нибудь частную, а на всю нашу)... Добро бы еще дело шло просто о хамстве. В конце концов, наверно, можно убедить ближних, что обзывать друг друга мерзавцами нехорошо. Но самая ведь беда в другом, в разных тонкостях, иногда почти неуловимых. Вроде вот тех, с которыми мы столкнулись в учительских пометках к Лениному сочинению.
Неуважение к мыслям и чувствам, к радости и горю, к интимной жизни и сокровенным тайнам человеческим так часто остается ненаказуемым. Не только уголовно, но и общественно, товарищески. Каким-то чудовищным чудом оно то и дело оказывается «в границах нормы».
Дочь одной моей знакомой, третьеклассница, недавно наотрез отказалась идти в школу. Два дня понадобилось матери, чтобы уговорить девочку объясниться. Оказалось, что в школе назначено «общее собрание отцов». Только отцов. А у этой девочки нет отца. Не то чтобы он умер, просто уехал куда-то от семьи и писем не пишет, и денег не шлет. Любознательные третьеклашки не проявили такта, но это еще полбеды. Не нашлось его и у их педагогов — вот тут уж совсем беда! Итак, третьеклашки оказались не лучше своих педагогов, они не уважили девчонкину боль. Они принялись весело допытываться, как же это так, что папа не умер, а в то же время его нет. И девочка сбежала из школы.
Я живо представляю себе, откуда взялась эта инквизиция. Никто не научил — и вообще не учил — ребят деликатности, уважению к чужой беде, наконец, к чужой, быть может не простой и горькой, жизни. У данной же конкретной истории, как и у всякого зла, истоком были, конечно, благие намерения. Может быть, директор школы сказал, что вот, мол, грустное зрелище — родительское собрание, где сидят сплошь одни мамы. И не худо бы, как говорится, взять за бока любящих папаш, пускай, значит, и они подключаются. И все закричали, что это прекрасно: собрание отцов!
А дальше уже все покатилось по нормальным рельсам: раз собрание, значит, явка обязательна, раз обязательна, значит, обеспечьте стопроцентный сбор. Существует определенный порядок проведения мероприятий, независимо от того, что собирать — лекарственные растения, макулатуру или отцов. Главное охват.
Я веду, как говорится, на общественных началах литературный клуб во Дворце пионеров на Ленинских горах. Волей провидения мы занимаемся в помещении АХО, хозяйственной части дворца. И вот однажды, когда разладился приемник, почему-то украшающий эту комнату, на моих ребят коршуном навалилась некая темпераментная дама. Она кричала, что все они безобразники, и что нельзя их пускать на порог такого чудного советского здания, и что действительно всех перестанут пускать, если, боже упаси, еще что-нибудь разладится.
Мне с трудом удалось выдворить даму. И когда я сказал дворцовому начальству, что недурно бы в хозяйственной части иметь людей, с большим уважением относящихся к ребятам, на меня посмотрели с удивлением. Причем тут хозчасть, ведь это наш педагог. Педагог! Вот так-то.
Чуть позже наш клуб попросили издать рукописный журнал. Ребята обрадовались. По всей строгости они отбирали, что достойно быть опубликовано. Сами, путем голосования, решили, как назвать первенца. Назвали «ПИСК» («Пишем, ищем, спорим, критикуем»).
И вот, когда все уже было решено, от «руководства» приносят наш журнал под чудным непритязательным заглавием — «Юный литератор». Ребята возмутились. Я отправился объясняться к руководителю сектора, милому, образованному человеку.
— Но ведь это официальный журнал дворца! — сказал он.
Я полчаса бился, чтобы понять его логику, понять, почему он, педагог, решился оскорбить целый ребячий клуб, ударить по достоинству десятков хороших ребят, к тому же повышенно самолюбивых, как положено в этом возрасте. Ведь это в конце концов их дворец. Так, во всяком случае, повсюду декларируется...
— Но журнал же будут просматривать... — кисло сказал мой собеседник.
А на мое требование самому прийти к ребятам и объяснить им вот такой мотив он ответил уклончиво:
— Зачем это? Мы не обязаны им давать объяснения...
По-моему, такая логика начисто обесценивает всю роскошь и богатство дворца, подаренного народом ребятам.
Я только что посмотрел новый фильм. Его снял режиссер Э. Климов по сценарию С. Лунгина и И. Нусинова. Называется фильм «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Так вот, там есть такой персонаж — товарищ Дынин, начальник пионерлагеря. Под лозунгом «Дети — хозяева лагеря» он дохнуть ребятам не дает, и побегать не дает, и подумать, и слово сказать.
— Когда я был маленьким, — задушевно говорит в своем монологе Дынин, — я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго. Спали в самодельных шалашах, готовили пищу на кострах, сами таскали воду, сами стирали. Очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь... оглянитесь вокруг (и дети уныло оглядывают светлые корпуса, клумбы, политые тетками в синих халатах, гипсовых идолов с горнами и барабанами, натыканных на каждом шагу, карнавальное оформление, взятое напрокат из театральной реквизиторской). Все для вас, вы хозяева лагеря. От вас что требуется, друзья мои? (Пауза). Дисциплина!
Фильм еще не вышел на широкий экран, а в кинокругах, вернее, в киноинстанциях кипели споры. Не очернительство ли это, педагогично ли, не опасно ли показывать детям с экрана взрослых дураков? Я думаю, в сто тысяч раз педагогичное и безопаснее, чем на самом деле назначать таких дураков и чинуш детям в наставники. А если уж случается такая беда (а она, по-видимому, нет-нет да случается), то и без кинопомощи ребята чудненько разберутся, кто есть кто. На сей счет не надо иметь иллюзий...
В той же комнате дворцового АХО ребята на столе обнаружили под стеклом дивный бланк, напечатанный типографским способом: «Летопись Московского дворца пионеров и школьников. Год, месяц, число. Крат. содержание события (мероприятия), колич. участников. Подпись заполн. карточку. Проверил зав. отделом...»
На ребят произвел сильное впечатление этот документ казенного неуважения к ним — «хозяевам дворца», недоверия к их педагогам («Проверил зав. отделом»).
А одна умная девятиклассница печально и многоопытно сказала: «Так это всюду так. Вот моя мама преподает в институте, так там после встреч со студентами полагается расписываться в специальном журнале. Одна графа — «Количество откровенных разговоров по душам», другая — «Результат».
Я должен был сказать, что это выдумки, я должен был, наверно, защищать нашу взрослую честь. Но я не мог, я знал, что это не выдумки. И, наконец, типовой бланк был в руках у моих скептических собеседников.
Пусть простят мне видимую несобранность, разноперость, что ли, историй, которые я здесь рассказывал. Мне кажется, в них есть одна общая черта, одна общая беда: неуважение к человеку, юному и взрослому, да, любому... В юные годы, а у кого время упущено, так и в зрелые лета, мы должны воспитывать уважение к человеческой личности, к человеческим мыслям и чувствам. Когда, учитывая работу народных дружин, мы радуемся «проценту снижения хулиганства и нарушений», мы обязаны спросить себя и о другом. Ведь сколько раз натыкаешься на бойкого пенсионера или розового мальчишку с красной повязкой, звонко орущего на улице: «Эй, гражданин в шляпе, вы, тощий, куда вы прете на красный свет?» или (это девушке): «Эй, вот вы, вы, намазанная, в брючках, переоденьтесь, а то в штабе поговорим». Им не приходит в голову, что урон тут в тысячу раз больше пользы. Их не учили уважать друг друга.
И начальник угольного комбината, вроде бы отличный мужик, крупный инженер, при мне вдруг бросил на многолюдном совещании другому инженеру, своему подчиненному:
— А ты давай помолчи. Никому твое мнение не интересно.
