бежит на «Большую землю», то есть в Центральную Россию. Причин этому много: нечеловеческие условия жизни, суровый климат, отсутствие нормальной медицины, прогрессирующая нищета и невероятный беспредел местных властей… Да и «северные надбавки» давно уже отменены; сегодняшний Дальний Восток – это край огромных просторов и маленьких зарплат.
К тому же условия жизни в Приморье весьма специфические. Хронический недостаток витаминов приводит к тому, что уже к тридцати пяти годам у половины населения вставные зубы. Туберкулез, цинга и даже хроническая дистрофия тут тоже нередкие гости. Немногие могут такое вынести.
Так что теперь в поселке насчитывалось не более двенадцати тысяч населения. Те, кто помоложе да поамбициозней, давно уехали из Февральска в Центральную Россию. Остальные, преимущественно пенсионеры, доживали свой век тут. Рабочих мест в Февральске было немного: небольшая консервная фабрика, лесопилка да вертолетная часть на окраине. Поселковая жизнь была чудовищно убогой в своем однообразии. Серые рабочие будни, похожие друг на друга, как пуговицы на солдатской шинели, редкие праздники с дикими пьяными загулами, «ершик» в пивнухе по поводу выплаченной зарплаты… Местные нравы не отличались высокой моралью. В Февральске пили абсолютно все мужчины и большая часть женщин, притом пить начинали не позже, чем с четырнадцати. Тотальное воровство и незамысловатый разврат были нормой жизни для большинства. Посельчан не смущали ни малолетки, начинающие трахаться с двенадцати, ни десятиклассницы, по нескольку раз переболевшие «сифоном», ни пьяные драки, которые случались на февральских улицах по три-четыре раза в неделю. Да и невероятное количество бомжей, облюбовавших Февральск из-за близости к БАМу, также растлевало сельчан. С каждым днем бомжей становилось все больше и больше, равно как и нелегалов-китайцев, которые пачками прибывали из-за Амура под видом челноков-торговцев, но возвращаться в Поднебесную не спешили.
Однако и все без исключения местные, и бомжи, и даже недавно прибывшие китайцы прекрасно знали Михаила Каратаева. Человек этот был в Февральске личностью очень известной: потомственный охотник- промысловик, ветеран последней войны на Северном Кавказе, лучший таежный следопыт во всех здешних краях…
Каратаев происходил из «кержаков» – так испокон веков называют в Сибири и на Дальнем Востоке староверов, чьи предки перебрались сюда еще в восемнадцатом веке от притеснений московских царей. Люди эти отличаются не только редкостным трудолюбием и похвальной трезвостью, но и неиспорченной нравственностью. Скиты и поселки староверов всегда выделялись чистотой и ухоженностью – особенно на фоне «разлюли-малины» бывших зэков и отставных вертухаев, массово оседавших неподалеку от исправительных лагерей в шестидесятых-семидесятых. Среди староверов практически никогда не встречалось нищих, брошенных детей и чудовищного распутства, как это можно наблюдать в Приморье на каждом шагу. Выходцы из староверческих семей никогда не пили и не воровали. Безделье считалось одним из тягчайших пороков.
Поначалу у Миши было все, как у всех поселковых детей: школа, походы в тайгу за грибами и ягодами, незамысловатые детские игры, посильная помощь родителям. Разве что стрелял он куда лучше всех своих сверстников, что и неудивительно: с охотничьим оружием Миша познакомился едва ли не раньше, чем с букварем. Отменное здоровье и выносливость позволили Каратаеву попасть в элитную часть ВДВ. О своей службе на Северном Кавказе охотник не любил распространяться, но медаль «За отвагу» красноречиво свидетельствовала, что Миша наверняка не отсиживался за чужими спинами. Демобилизовавшись, он отверг заманчивые предложения поступить на контракт или пойти в военный институт, и вернулся на родину. Охотником был его отец, охотниками были его дед, прадед, прапрадед… Вот и Каратаев решил продолжить давнюю семейную традицию. Что-что, а дальневосточную тайгу он знал куда лучше, чем начальник РОВД Прелясковский – свой кабинет. Тайга была его настоящей семьей и, кажется, одной из немногих привязанностей в жизни.
Сперва все складывалось как нельзя лучше. Миша регулярно ходил в тайгу, ставил силки и капканы, бил зверя и птицу из карабина, регулярно сдавал шкурки в Хабаре. Сильно на этом, конечно, не разбогатеешь, однако потомственный промысловик слыл в Февральске человеком небедным. К тому же таежный охотник почти не выпивал, занимался хозяйством и вообще имел репутацию «мужчины самостоятельного».
И вот три года назад Миша вновь отправился в Хабаровск, сдавать добытую пушнину перекупщику. Как часто водится у дальневосточных барыг, перекупщик этот водил взаимовыгодную дружбу с ментами, которые его крышевали. Менты и взяли охотника-промысловика непосредственно после получения наличных денег, потребовав впредь делиться «с половины», в противном случае обещали огромные неприятности. Предложение Каратаеву не понравилось – он просто послал вымогателей куда подальше. Мол, и отец мой был охотником-промысловиком, и дед, и прадед, и прапрадед, и никто из них никому «с половины» не отстегивал. Как выяснилось чуть позже, сделал он это очень зря: на следующее утро Мишу «приняли» прямо на автобусном вокзале и отвезли в райотдел, где предъявили фотографию трупа какого-то бизнесмена, выловленного в карьерах. Мол, мужик этот был застрелен точно из такого же карабина, как твой, так что колись – за что замочил, при каких обстоятельствах…
И хотя в уголовном деле об этом убийстве зияли огромные дыры, ни прокурор, ни судья не захотели их замечать. Как и следовало ожидать, «кассационка» также осталась без должного внимания. Осужденный Каратаев пошел по этапу на зону. Правда, просидел он там всего лишь полтора года вместо положенных пятнадцати: так уж получилось, что другие менты нашли не только настоящих убийц, но и неопровержимые улики непричастности к преступлению осужденного…
Как и положено, был пересуд. Каратаева с извинениями выпустили и даже выплатили ему компенсацию – только бы этот упорный человек не поднимал шум. Однако потомственный охотник-промысловик не захотел больше жить среди людей. Он окончательно поселился в тайге отшельником и почти ни с кем не водил дружбу. Правда, по слухам, Мишу нередко видели у дома медсестры из местного гарнизона Тани Дробязко. По другим слухам, молодые люди вроде бы даже недавно подали заявление в ЗАГС. Однако слухи эти так и оставались слухами – никто их не подтверждал и не опровергал.
Многие уважали его, не понимая. Многие понимали, но осуждали. Как бы то ни было, но вслух своих мыслей и уж тем более оценок никто из посельчан не высказывал. Каратаева в поселке побаивались. Все знали, что он скуп на слова и скор на расправу. Знали также и то, что Миша – человек по-своему очень добрый и честный и расправа никогда не бывает несправедливой…
…Короткие лыжи, подбитые лосиным камусом, мерно продвигались, уплотняя снег. Лайка бежала за хозяином следом по твердому насту. До капканов, поставленных вчера вечером, оставалось всего ничего – километра четыре.
Неожиданно сердце опытного охотника тревожно забилось; на девственно-белом снегу отчетливо проступали крупные следы… Их нельзя было спутать ни с чьими другими; конечно же, это был тигр и, судя по размеру следа, тот самый людоед.
Остановившись, Михаил осторожно снял с плеча карабин и прислушался. Звенящая тишина царила среди укрытых снегом деревьев. Но тишина тут, в тайге, всегда была обманчивой; коварный и кровожадный хищник мог притаиться за любым сугробом.
Положив палки на наст и стараясь не шуметь, охотник осторожно присел на одно колено и принялся внимательно изучать следы.
Каратаев понял: тигр прошел здесь недавно, максимум полчаса назад.
Глава 3
– Значит, Витек, ментов вообще не видел? – Чалый недоверчиво щурился на напарника, только что вернувшегося из Февральска.
– Ни одного, – Малинин честно округлил глаза. – И вообще людей очень мало. Половина домов вообще с заколоченными окнами. И почти все вагончики пустые. Я в один заглянул – даже мебель осталась и занавески на окнах. Такое ощущение, что тут эпидемия чумы или холеры прошла!
Астафьев прищурился, прикидывая, можно ли верить Малине. Витька не было три с половиной – четыре часа. За это время менты вполне могли зажопить этого трусливого чмошника, сперва закошмарив его обещанием пыток, а затем, туманно посулив прощение, предложили выманить в Февральск напарника. Однако по размышлении этот вариант был Астафьевым отброшен: ведь Малина боялся его, Чалого, куда больше, чем всех дальневосточных ментов, вместе взятых. Да и выглядел Витек не таким испуганным, как того можно было ожидать после встречи с ментами.
– А что там еще есть?
