Он не знал лишь причину этих смертей.
— О случайности мы говорим, когда боги мыслят сложнее, чем человек, — читал ГК. — Если это продолжается какое-то время, мы говорим о судьбе.
Я думала: интересно, для меня он тоже нашел бы последнюю мысль? Он читал только для меня. Каждый раз, когда он в конце страницы на секунду поднимал глаза, наши взгляды встречались.
— Если человек хочет играть в судьбу, он должен мыслить сложнее, чем боги.
Когда он соскользнул со стула и ударился головой о деревянный подиум, еще громче, раскатистей, чем звук его шагов, я первой оказалась рядом с ним.
Его рука тяжело лежала на моем плече, в другой он держал папку. Никто не последовал за нами.
Собаку я заметила, лишь когда отпирала дверцу машины. Это был большой, как волк, пес с острой мохнатой мордой и матово-черной шерстью. Его нос касался бедра ГК, как будто приклеился к ткани брюк. Скейтборд я убрала в ноги, чтобы освободить место для ГК. Когда мы поехали, он положил его себе на колени.
Я сую газету обратно в папку, при этом наталкиваюсь на «Крик Пиано». Я сразу же нахожу главу, которую читал ГК, и ищу место, где он потерял сознание. Следующий абзац.
«Конечно, им хотелось бы, чтобы мы не долго печалились, а были бы счастливы. Чтобы мы целый день кричали от счастья в угоду этому бесчисленному множеству мертвых. Но кто же еще отомстит за мертвых, если не живые? Однажды придет ночь, когда Пиано закричит».
Я нечаянно захлопнула книгу чуть громче, чем хотела, квартира откликнулась эхом, и я вздрогнула. Я сую книгу в папку, а папку под диван и думаю о наступлении зимы. Сильный ветер сыплет дождевые капли в оконное стекло, как будто кто-то бросает в него пригоршни песка.
Я никогда не любила собак. Я к ним равнодушна, как и к остальным животным, и они платят мне тем же. Наши пути редко пересекаются. Ни у кого из моих знакомых нет рыбок в аквариуме, ни одна соседская кошка не намывает себе ляжки на моем коврике перед дверью, на моих балконах никогда не гнездились голуби, и по углам комнаты у меня не рассиживают пауки.
Пиано смотрит так, словно знает что-то важное для меня, ответ на вопрос, который я еще даже не сформулировала. Его голова тяжело лежит на полу, как будто он хочет спать, но глаза открыты и неотступно следуют за мной повсюду. На секунду представив себе, что он вдруг возьмет и заговорит низким голосом в этой мертвой тишине, я вся покрываюсь гусиной кожей.
ГК, опершись на локоть, в ожидании смотрит на дверь, в которую я вышла из комнаты, а я вхожу через гостиную и прислоняюсь к стене. Я не могу попросить его не спать, пока не усну я. Час ночи. Пол подо мной тихонько скрипнул, он повернулся в мою сторону.
— Дождь еще идет?
Это звучит так, как будто он ждет, когда кончится дождь, чтобы встать и уйти. Мы долго молчим, я чувствую себя голой, несмотря на то что на мне халат, — как орех, вынутый из своей скорлупы. В том, что он здесь, есть по крайней мере один плюс: мне не хотелось бы провести это возвращенное мне время — этот час, который никому по-настоящему не принадлежит и свободен, как никакой другой час в году, — одной.
— Это оттого, что я нервничал, — говорит он. — Со мной такое редко бывает.
Надеюсь, моя улыбка похожа на улыбку, несмотря на размазанную помаду. У всех умных мужчин проблемы с потенцией. Меня это не очень огорчает, я их не утешаю и не упрекаю. Мои мысли тоже часто лезут мне в голову, когда их не просишь, и кружат надо мной неотвязно, как осы на балконе, когда ешь дыню. Когда мужчины заговаривают об этом, я отвечаю им улыбкой, которая ничего не говорит. Благодарность бывает важней, чем любовь.
— То, что сегодня ночью все получается, — говорит он, — это твоя счастливая рука. Красивой тебя, пожалуй, не назовешь, но ты — настоящая женщина.
Я сажусь на край кровати и кладу ему на лоб ладонь, ту самую, в которую ГК кончил, после того как он у него несколько раз опадал, как осенний лист, — то у меня между ног, то под моим языком. Мысли нельзя почувствовать рукой, как удары сердца. Голова человека на ощупь кажется мертвой. Мне нравится прикасаться к ГК, приятнее всего — прижиматься лицом к его мышцам на спине, на груди, на животе. Может, я и некрасива, зато он, без всяких сомнений, — красивый мужчина, и если ему уже сорок, то выглядит он моложе. Мне холодно. Он приподнимает край одеяла, приглашая меня лечь.
— А почему Амели так и не появилась?
Я уже почти сплю, уткнувшись головой в сгиб его руки.
— Скажи мне. Я не буду сердиться.
— С ней произошел маленький несчастный случай.
Все его тело напрягается, словно он не лежит, а стоит рядом со мной, а матрас — это стена, к которой мы с ним прислонились. Я жду его выдоха или вдоха, но его грудь неподвижна.
— Ничего страшного, — говорю я. — Она упала со своего скейтборда. После этого ей было нехорошо.
ГК выпускает воздух из легких, я придвигаюсь ближе, стараясь, чтобы моя голова заняла прежнее место.
— Она просила передать тебе, что вы себя переоценили.
Я не вижу его лица, но знаю, что он улыбается. Может, улыбку тоже можно слышать?
— Вы что, родственники? — спрашиваю я.
— А ты разве не знаешь?
Я качаю головой, при этом мой нос трется о его предплечье, потрескивая хрящом.
— Она моя племянница, — отвечает он медленно.
Значит, в «Крике Пиано» речь идет об отце Амели. А Амели, наверное, и есть та самая девочка, которая нашла голову своего отца между рельсов. В мое сознание откуда-то проникает сигнал тревоги — настойчивое ощущение, что происходит что-то не то. Что мне нужно привести в порядок свои мысли и вышвырнуть из квартиры этого человека. Я вглядываюсь в цифровое табло моего радиобудильника, оно показывает половину второго. Я хочу спать. Я не могу придумать лучшего применения подаренному часу, чем первый раз в жизни спокойно поспать под боком другого человека.
— Ты ведь хорошо знаешь Амели, верно? — спрашивает ГК недоверчиво. — Скажи мне, о чем вы говорите друг с другом?
Зачем он спрашивает? Лучше бы просто говорил себе что-нибудь, чтобы звуки его речи заставляли тихо вибрировать его грудную клетку и эта вибрация как бы обволакивала меня и уносила вдаль.
— О щенятах и их чувствах, — отвечаю я.
Это был правильный ответ, ГК тихо смеется и долго молча кивает головой.
— Молодые собаки любят опавшие листья, — говорит он. — И первый снег.
— А старые?
— Старые собаки любят запах прелой листвы, а еще больше — запах тающего снега на их шерсти перед теплой батареей.
— А ежи?
— Ежи? — Он какое-то время молчит. — Ежи никого не любят. Поэтому и живут уже миллионы лет. Они научились прятаться.
— Почему ты вдруг решил показаться людям?
— Ты хочешь сказать — почему именно сейчас?
Я киваю, чтобы он продолжал, наши тела вместе производят оптимальное тепло, именно такое, какое нужно, мне никогда еще не было так уютно в собственной постели.
— Для ошибочного решения все равно не бывает подходящего момента.
— И что это за решение? В чем его суть?
— В том, что последний из нас, кто останется, принимает на себя всю вину. Ни Амели, ни я не готовы к этому.
Сердце ГК бьется прямо под моей левой щекой; за закрытыми глазами я вижу цвета и формы, они
