недели, а именно столько идут письма из зоны в центральную часть страны, в родном аймаке появятся звери, которые опозорят весь род Аймыра. И род той, которая согласилась быть его женой. Тогда и незачем возвращаться домой, все для него будет разом кончено. Да и возвратится ли? Доехать еще нужно.
– Бутылка воды зэку, – теперь уже мягко, но по-прежнему требовательно повторил Толян. – Всего одна бутылка воды. Каждый день. Об этом, кроме нас троих, никто не узнает. Откажешь, быть беде. Прости, мент, я иначе не могу. Вырежу всю семью, как скотину.
Закончили путь они уже молча. Утром Бедовый «пробьет» по своим каналам, потратившись при этом на двести рублей, и узнает, что всю ночь Летун пил воду. Большего для Литуновского Толян сделать не мог при всем желании.
Но он узнает об этом завтра, а сейчас, войдя в барак, он с размаху врежет ногой по первым попавшимся под нее нарам и тихо скажет:
– Барак, подъем.
Зэки встанут без ропота. С ропотом с Бедовым нельзя. Сейчас, как обычно, позовет Колоду, сделает ему внушение и отправит на поиски истины. Истина, она где-то рядом, где-то здесь, и часто случается так, что можно обойтись без превентивных мер, а Колода без них не обходится. Считает, наверное, что, когда у Бедового закончится командировка, за смотрящего здесь оставят его. Следует отдать должное такой поразительной настойчивости и удивительному потенциалу сил Колоды, учитывая, сколько осталось еще Толяну топтать красноярскую зону.
– До меня донесся дурной запах, – вытирая непонятный для зэков пот со лба, сообщил Толян. – Это пахнет слушок, который витает под потолком этого барака. Слушок парит так сильно, что я почувствовал его вонь аж из кабинета Хозяина. Сегодня ночью с нар под нары переместится один человек. Либо несколько. В зависимости от обстоятельств. А теперь я хочу увидеть того, кто первым высказал предположение о том, что Бедовый «покраснел». И давайте побыстрее решим этот вопрос. Я на взводе.
Пройдя в свой угол, он сел на нары, одним рывком до пояса расстегнул куртку и сказал:
– А потом я хочу послушать про кальмаров Гумбольдта и про миграцию белых медведей на остров Шпицберген. Один черт сегодня уже не уснуть.
Пошарив в темноте в тумбочке, он вынул какой-то едко пахнущий пузырек, накапал из него в стакан и разбавил водой.
– Ботаник, иди сразу сюда. Как тема закончится, будешь рассказывать о мужике по фамилии Гумбольдт. Я хочу понять, что заставляет человека следить за кальмарами. И моли бога, чтобы я, позвав тебя совсем за другим, не угадал в главном.
– Карр!.. Каррр!.. – внезапно закричал среди ночи, заставив перекреститься верующих, ворон. Со стороны леса закричал, там, где кладбище. Спугнул кто-то невидимый, но страшный, ибо много страха в том крике было. Словно резанул кто-то тупым ножом по старой ране.
Скоро рассвет, и в истории шестого барака и памяти зэков запишется новая строка. Такого-то числа мая месяца, после неудавшегося побега, вызванного неумолимой и не сломленной жаждой свободы, почил на земле красноярской зэк из Старосибирска Летун. Немного их было, неудачников, но для того и дана память зэкам старым, и тем, кто сюда придет, чтобы помнить тот день, когда в кузове зоновского грузовика привезли изувеченного бродягу, по жизни Летуна, свалили посреди плаца, а потом уморили в леднике. И не помогло ему ни лето жаркое, ни ветры сухие. Умер от воспаления легких, от чрезмерной сырости и холода. Мясо в леднике всю зиму храниться может, а вот живая плоть, вишь, не выдюжила.
Забудут всех, кто убегал до него. Теперь первое, что услышит любой, кто переступит порог этого барака в черной робе и с биркой на груди, будет история о том, как неплохой парень, нессученный Летун бежал, да не добежал. Слишком короткой оказалась для него дорога к дому.
Загнулся бедолага в штрафном изоляторе, переев всех мышей и переловив всех случайно залетавших через крошечное оконце синиц. Вода, та была. Непонятно откуда, но была. А вот с пищей…
Проблема с пищей. Нет витаминов, нет калорий, нет сил – нет и жизни.
Упокой, господи, душу раба твоего… Кстати, а как звали-то парня? Летун, Летун… Леший, что ли?
Часть II
Глава 1
Он пришел, когда парило лето.
Когда распахнувшие свои поры навстречу солнечному свету иглы кедров сочно шумели над зоной, именуемой среди зэков красноярских лагерей «дачей». Лето вдохнуло в деревья новые силы, и теперь они, срезаемые пилами и срубаемые топорами, сопротивлялись бригаде шестого барака еще настойчивее, чем зимой. В них текла кровь леса, и просто так сдаваться они не собирались.
– Бойся-а-а! – хрипло кричал Зебра, и старый кедр, издавая предсмертный треск, рушился на землю.
Горе тому, кто из-за бессилия не успевал понять, откуда крик и в каком направлении упадет ствол. За лето задавило двоих. Ботаник, рассказчик о кальмарах Гумбольдта, обессилел до того, что уселся на самом краю делянки. Всем показалось, что он даже не увидел смерть. Ударило его не кроной, что вполне могло бы зародить надежду на ремонт в лазарете, а стволом. Он как сидел, наклонив плечи к коленям, так и остался, засыпанный хвоей. Если бы не хрустел сам кедр, то, наверное, было бы хорошо слышно, как хрустит позвоночник Ботаника. Жаль Ботаника, неплохой парень был, хоть и не для зоны рожденный.
Он вернулся, когда зэки задыхались от жажды и одной фляги на всю бригаду уже перестало хватать. Если была еще какая-то надежда на достаток после смерти Гуся, поймавшего поваленный рядом кедр, да под него же упавший, то к концу августа, когда жара усилилась, испарилась и эта надежда. Еще никто не молил вслух, шевеля засохшими губами, о чьей-то смерти, но все указывало на то, что это и без того излишне. Еще пара недель работы на одной фляге родниковой воды, и к Ботанику с Гусем добавятся новые кандидаты на освобождение от работ.
Каждый день заканчивался одинаково. Солнце касалось верхушек деревьев, и старший работ трубил отбой. Мгновенно затихали пилы, моментально смолкал стук. Недопилил ствол Веретено, опущенный весной под нары, да и пусть стоит древо, мучается. Завтра все равно завалят.
Через двадцать дней содержания в ШИЗО Летуна Бедовый стал менять жалость на удивление. Начиная с пятого дня, когда по всем его подсчетам должна была наступить кончина, Толян мимоходом справлялся у конвоя, как обстоят дела у арестанта.
– Стонет, – пояснял ефрейтор, который в последнее время почему-то был наиболее активен в контактах со смотрящим.
– Оно понятно, что стонет, – недовольно бурчал Бедовый. – Было бы странно, если бы он хохотал. Я о перспективах спрашиваю.
Спрашивал, и сам понимал, что ответ на этот вопрос никто дать не сможет. Какие могут быть перспективы у искалеченного человека, которому зашили голову, но недолечили мозги, сломали ребра, да не вправили? Пять дней протянет? Семь?
На двадцатый день Бедовый стал расспрашивать ефрейтора, как у Летуна с питанием. Ответ его не удивил по содержанию, но поразил по логике. Два куска хлеба и тарелка жидких щей, вот то, что ежедневно получал Литуновский. Тарелка ему проталкивалась ногой в щель под дверью, хлеб бросался на грязный пол, и давалась одна минута времени на прием пищи. Со слов подружившегося с ним конвоира Бедовый узнавал, что, несмотря на все ранения, Литуновский ни разу не выбивался из графика.
– Черт меня побери, – бормотал авторитет, с восхищением думая о зэке. – Как этим вот уже три недели жить можно?..
В его памяти сохранился эпизод с Гнидой (бывшее погоняло – Корчма), когда через пять дней содержания в карцере тот запросил пощады именем бога. Хозяин пощадил и впустил в барак, откуда он был депортирован самим Царем. Просить на зоне вообще погано, а когда кто-то просит у администрации… Да еще за шесть месяцев до освобождения… Увезли Корчму, да только в памяти он остался Гнидой.
– У меня вопрос, – сказал Бедовый, остановив ефрейтора посреди плаца на тридцатый день мытарств Летуна. – Что он ест? Говори прямо, скотовод, мне твой аймак давно не нравится.
Проклинающий свой затянувшийся дембель ефрейтор поклялся, что ничего кроме хлеба и пустой похлебки зэк не употребляет. Правда, заметил он, услышав упоминание имени любимой, однажды было слышно, как Летун что-то ловит в «хате». Скорее всего это могла быть мышь.
– Или жуки, – добавил командир отделения конвойного взвода. – А вода, это… Как договорились.
