экземпляры.
– Нисколько не сомневаюсь, – согласилась Вероника и настойчиво повторила свою просьбу: – Расскажи о себе.
– Да что рассказать-то?
– Ты – москвич? – указала путь Вероника.
– Нет, – ответил Оршанский, не замечая, как волшебная песня моря погружает его в воспоминания, – я родом из глухой провинции – из Саратова. Точнее, из самых глухих окраин этой самой глуши.
– Глухарь, – уточнила Вероника.
– Ага, – согласился Александр, – он самый. Ты вот говорила, что в деревне родилась…
– В городе, – уточнила Вероника, – это – по определению. А по сути – да, в деревне.
– Ну, вот и я, по сути – в деревне. У нас квартира была в восьмиквартирном доме, их на весь район было три, да женское заводское общежитие. Остальное – частный сектор. Куры, свинью держали. Каждый год сдавали на мясокомбинат и покупали нового поросенка, которого отец из года в год называл Васькой. – Александр вздохнул, придавленный ностальгическими воспоминаниями детства. – Кстати, когда я поехал поступать в Москву, поехал на деньги очередного Васьки. Он, можно сказать, за мою поездку жизнь отдал.
– Хулиганом, наверное, рос? – поинтересовалась Вероника.
– Не то чтобы хулиганом, – ответил Оршанский, – в том понятии, в каком это происходит сейчас – нет. У нас же там одна компания была, одни игры, клады вместе искали, домики строили, штабы, понятно, казаки- разбойники, войнухи, д’Артаньяны. Кругом сады, а у нас в восьмиквартирнике – узенькая грядочка. Понятно, что регулярно совершались налеты на соседские плантации, а так…
– Твоя первая любовь небось до сих пор по тебе сохнет? – поинтересовалась гимнастка. – В таких… как бы это выразиться? Ну, скажем, самодостаточных местах проживания чувства обычно зарождаются самые чистые, самые нежные и самые прочные.
– Не знаю… Наверное. Мы со второго класса любились. Нас даже хотели по разным школам развести. И педсоветы, и личные беседы, и папин ремень – все было, но ничего не помогало. Магнит! А к девятому все как-то в одночасье само собой прошло. Как отрезало. Причем у обоих одновременно. Бывает же такое?
– Бывает… – вздохнула Вероника и внезапно напряглась: – А ну-ка, давай помолчим. Кажется, лед тронулся…
Александр проследил за взглядом воздушной гимнастки, но ничего, кроме ночного неба и города, не увидел.
– Где? – перешел он на заговорщицкий шепот.
– Чуть правее вашего шапито, – так же шепотом ответила гимнастка, и журналист, значительно сузив сектор поиска, увидел, как со стороны хозяйственной зоны цирка медленно, пригибаясь, словно находились под артиллерийским обстрелом, осторожно двигались две мужских фигуры. Они неторопливо катили небольшую тележку, аккуратно лавируя между препятствиями.
– Что это они там везут? – обеспокоенно поинтересовался Оршанский у своей спутницы. – Гроб, что ли? – На тележке покоился прямоугольный, продолговатый предмет внушительных размеров, который внешними формами действительно напоминал не то гроб, не то очень большой ящик.
– Вряд ли, – откликнулась гимнастка, – откуда здесь взяться гробу? Скорее всего, – предположила она, – это какой-то предмет циркового реквизита. Видишь, на него когда попадает свет, то блестят стразы и фольгированные части.
– Да, – согласился Оршанский, прислушавшись к совету циркачки, и обратил на груз более пристальное внимание. – Но зачем они везут эту штуковину сюда?
– Сейчас узнаем, – совсем тихо сказала Вероника и, поскольку злоумышленники подошли совсем уж близко, посоветовала: – Прижмись к спинке шезлонга, молчи и внимательно смотри.
Александр так и поступил. Он притих, с тревогой наблюдая, как тележка, негромко поскрипывая, катит прямо на то место, где притаились наши наблюдатели.
Разглядеть со спины лежащего в шезлонге человека и днем-то сложно, а уж глубокой ночью и вовсе нет никаких шансов.
Злоумышленники неторопливо приближались, и по тому, как тяжело они ступали, упираясь ногами в песчаную почву, можно было с уверенностью определить, что груз у них был не из легких. На фоне мерцающих огней Лимассола их было хорошо видно из засады, поэтому, когда от шезлонгов тележку отделяло метров пятнадцать, Александр безошибочно узнал ночных нарушителей. Ими оказались не кто иной, как дрессировщик Константин Заметалин и его напарник иллюзионист Вольдемар Жозеффи. А катили они тот самый ящик, в котором на арене цирка фокусник демонстрировал свой трюк с распиливанием ассистентки.
– Никогда не предполагал, – донесся до слуха Оршанского натужный голос иллюзиониста, прерываемый тяжелым дыханием, – что пятьдесят килограммов могут быть такими тяжелыми…
– Зато твое, хе-хе-хе, можно сказать – родное, – едко отозвался дрессировщик, – а своя ноша – не тяжела, – добавил он и приказал: – Давай-ка, бери чуть левее. Там малость потверже, а то тут песок совсем уж мягкий пошел. – И тележка, осанисто скрипнув, стала забирать чуть в сторону от пляжа. – Перекур, – устало произнес укротитель, когда тележка отъехала от шезлонгов метров на тридцать, выбравшись на более твердую и утоптанную почву по краю пляжа.
Александр встревоженно глянул на гимнастку и тихо-тихо, едва шевеля губами, спросил:
– О чем они говорят?
В ответ Вероника отрицательно покачала головой, пожала плечами и прижала к губам указательный палец, призывая к тишине и вниманию. И в самом деле – на пустынном ночном пляже каждое слово, каждый стук или неосторожное движение были слышны отчетливо и ясно. А главное – далеко. Поэтому следовало соблюдать осторожность, чтобы никакими лишними движениями не привлечь к себе внимания злоумышленников и не раскрыться заранее.
Меж тем Заметалин и Жозеффи, опершись спинами о груженую тележку, закурили. В достаточно ярком пламени зажигалки можно было ясно рассмотреть их самодовольные лица, на которых, как показалось Оршанскому, радостно светились нехорошие садистские улыбки.
– А не завоняет? – долетел до наблюдающих обеспокоенный голос Вольдемара Жозеффи. – Вон какая жарища стоит. У меня в трейлере что-то забарахлил холодильник, – поделился он с другом своими опасениями, – так за три часа он не только разморозился, а и все, что в нем находилось, – прокисло. Как бы не протухло… – До Вероники и Александра донесся звук, характерный при похлопывании рукой по дереву, – беды не оберемся…
– Не накаркай, – холодно предостерег его дрессировщик. – А то я суеверный.
– Тут будь хоть трижды суеверным, – откликнулся иллюзионист, – а солнышку на приметы плевать. Жарит себе – и жарит. При такой температуре воздуха процесс гниения, знаешь ли, может начаться очень быстро, – засомневался Вольдемар, и у Оршанского по спине поползли нехорошие мурашки. В голову лезли самые мрачные мысли и рисовались кровавые картинки, от которых на душе становилось очень тревожно.
– Там вполне прохладно, – долетел через секунду до засады ясный звук спокойного и уверенного ответа Заметалина. Тот глубоко затянулся и продолжал: – Если в том месте закопать, то неделю – точно никакого запаха не будет. Вот под Астраханью, помню – да, там такая вонь стояла… А здесь – нормально. За неделю как раз все утрясется, успокоится. Следаки перестанут рыскать и совать свой нос куда им не следует. Так что недельку спокойно полежит, а за это время мы спокойненько уладим наши дела, потом достанем ее, тихо-мирно избавимся и навсегда об этом забудем. Ладно, давай, взялись, – снова скомандовал дрессировщик своему компаньону, – недалеко уже осталось. – И тележка снова покатилась вдоль песчаной кромки пляжа.
– Это что же это такое? – растерянно прошептал Александр, когда тележка отдалилась на достаточное расстояние и можно было перешептываться, не опасаясь быть услышанными. Он не знал, что и думать. – Ты же говорила, что они трусы и кроме подлости ни на что больше не способны… – запаниковал он. – Только, похоже, получается, что ты их явно недооценила. – Он с укоризной и болью бросил Веронике обвинение. – Не знаю, как ты вычислила то, что эти два субъекта окажутся именно здесь, что ты знаешь об Изольде, об этом ящике и вообще – об этом деле, но ты как хочешь, а я иду в полицию, – заявил о своих
