проведенной вместе.
Однажды утром - в начале весны - Андрей попросил Таню прочесть ему вслух какую-то статью из новой книжки журнала, взятого у Репина, у которого они провели вечер накануне. Они очень любили читать вместе и потом обсуждать прочитанное. Но сегодня Таня отказалась читать. Лицо ее подернулось печалью чуть ли не в первый раз за четыре месяца их совместной жизни.
- Что с тобой, родная? - озабоченно спросил Андрей. - У тебя такой серьезный и торжественный вид.
Таня не могла в точности объяснить, что с нею. Ничего особенного, просто угнетенное состояние духа.
Она сидела у стола. Андрей расположился на полу у ее ног - его обычная поза, когда они беседовали вдвоем.
- Скажи, о чем ты думаешь, и я постараюсь догадаться, что тебя угнетает.
- Не стоит думать об этих пустяках. Я немного расстроена - вот и все. Пройдет само собою.
- Но я хочу знать, чем ты расстроена. Не я ли причиной? Если - да, то ты напрасно огорчаешься, потому что лучшего мужа днем с огнем не найдешь.
- Шутки в сторону, - сказала Таня, и под влиянием слов Андрея ее грустное настроение приняло определенную форму, - Теперь-то мы счастливы, - продолжала она, - но кто знает, на радость или на горе мы с тобой сошлись?
- Всякий поп, если мы позволим ему вмешаться в наши дела, скажет, что на радость и на горе, - отвечал Андрей. - Но откуда у тебя эти вопросы? Я ничего подобного еще не слыхал от тебя. Уж не жалеешь ли ты, что вышла за меня замуж?
- Нет, я не о себе говорю, - сказала она, проводя рукой по густым волосам Андрея. - Но, может быть, ты когда-нибудь пожалеешь об этом. Я часто слышала, что революционеры портятся, когда женятся.
- Так вот что тебя беспокоит! Страх за мою чистоту и беспорочность?
Но он не мог продолжать в том же тоне. Ее глубокие темные глаза смотрели на него с выражением трогательной грусти.
Горячая волна благодарности и любви поднялась в его сердце, когда он заглянул в эти дорогие ему глаза, упиваясь их ласкающим мягким светом.
- Дорогая моя, ты сделала из меня другого, лучшего человека! Ты открыла в моей душе такие источники энтузиазма, преданности и веры в людей, каких я не подозревал за собою. Тебе ли так рассуждать после этого?
- Разве? - недоверчиво проговорила она, продолжая гладить его волосы.
- Ах, если б я мог тебе объяснить! Знаешь, когда я был мальчиком, я был очень религиозен. Потом мне часто приходилось слышать, что только религия дает самые высокие, чистые настроения души. Но когда я с тобою и твоя рука покоится на моей голове или когда наедине я начинаю думать о тебе, я испытываю ту же сладость смирения, то же стремление к поклонению, ту же страстную потребность нравственной чистоты и самопожертвования, как и в былые времена религиозного детства. Я рад тогда сознаться в моих недостатках и слабостях, и я страстно желаю очиститься от них, чтобы без страха предстать потом перед тобою…
Таня слушала серьезно, сперва удивленная, потом увлеклась, поддаваясь обаянию его страстной речи. Но при последних словах она протянула вперед руки, точно этим движением она отстраняла настоящий фимиам*.
* Фимиам - благоухание, здесь в смысле восхваления.
- Андрей, прошу тебя, не говори так со мной. Я перестану верить в твою любовь, если ты будешь меня так превозносить. Я знаю, что во мне нет ничего особенного, и хотела бы, чтобы ты оценил меня по достоинству.
Андрей со спокойной улыбкой выслушал маленькое наставление. Он осторожно взял ее за руку и поцеловал один за другим ее пальцы.
- Дитя! - произнес он наконец. - Кто тебе сказал, что я тебя считаю исключительной натурой? Нет, дорогая, я уже не мальчик. Я знаю, что мы с тобой - обыкновенные смертные. Я не фантазирую на твой счет - я люблю тебя. Но разве любят только исключительное и необыкновенное? Какое печальное зрелище представляла бы вселенная, если бы оно было так на самом деле! Я знаю, что между нашими товарищами есть женщины, такие же хорошие и преданные делу, как ты. Но мне-то что до этого? Иногда я вижу солнце и чувствую теплоту его лучей, но преспокойно занимаюсь своим делом или отдыхаю - как придется. Но завтра я увижу то же солнце, быть может, менее яркое и прекрасное, чем накануне, только облака вокруг него сложились в другой форме, цвета сгруппировались иначе, - и вот я стою перед ним, погруженный в созерцание, и оторвать не могу глаз. Я не знаю да и не хочу знать, за что я тебя люблю…
- А я знаю теперь, - прервала его со смехом Таня, - и сейчас тебе объясню. У тебя очень скромные вкусы. Я уверена, что ты способен приходить в восторг от солнца, когда оно так покрыто облаками, что, скорее, похоже на круглое масляное пятно в бумажном фонаре… О вкусах не спорят, и я согласна быть твоим солнцем на этих условиях.
Она развеселилась и радостно улыбалась. Но ее глаза все еще отражали более глубокое, захватывающее чувство, вылившееся в долгом, долгом взгляде. Как он любил эти карие, глубоко прозрачной чистоты глаза с их меняющимся выражением! Как он любил этот взгляд, всегда заставлявший трепетать его сердце от счастья!
- Радость моя! - воскликнул он взволнованным голосом, поднимая свое лицо к ней. - Скажи, чем я заслужил такое счастье? Какое право имею я быть счастливым, когда вокруг так много горя и страданий? Я часто спрашиваю самого себя, что такое я сделал, чтобы заслужить твою любовь, и как отплатить за нее?
Она закрыла ему рот рукою. Ее удивительные глаза изменили свое выражение; их таинственная глубина как бы подернулась завесой, и дрожавшие на дне ее огоньки потухли. Они смотрели спокойно и серьезно.
- Нельзя так безумствовать, - сказала она. - Любовь женщины - не награда. Это свободный и обоюдный дар.
Ее выговор немного отрезвил Андрея, но только на минуту.
- Ты права; ты всегда права, моя дорогая. Но тем более должен я быть тебе благодарен. Я бы воспевал тебя в песнях, как это делали старинные трубадуры*, если б только умел сочинять такие песни.
* Трубадур - средневековый французский певец-поэт.
- Мой трубадур, - сказала она улыбаясь, - что бы сказали наши революционеры, если б они услыхали, что Андрей Кожухов - непреклонный, суровый Кожухов - предается таким излияниям?
- Что ж, они бы только больше уверовали в меня, если знают толк в людях, - с живостью отвечал Андрей. - Поверь мне, только прирожденный трус боится, что в решительный момент его жизни любовь к женщине может парализовать его силы. Они найдут меня готовым, когда мой час пробьет. И ты, моя ненаглядная, не правда ли, ты скажешь, как та дева-черкешенка:
Мой милый, смелее вверяйся ты року!
- Постараюсь, - ответила она с бледной улыбкой, любуясь поднятым к ней счастливым и смелым лицом Андрея.
Никогда еще он не был ей так дорог, никогда еще она так не гордилась его любовью. Но возможность потерять его - эта возможность, которую она до сих пор допускала, не веря в нее, - теперь предстала в ее уме во всей страшной реальности.
С нервным порывом, противоречившим ее словам, она обвила руками его шею и крепко прижала к груди его голову, которая теперь была ей дороже всего на свете.
Громкий звонок, сопровождаемый двумя более слабыми, наполнил нестройными звуками их маленькую
