для того, чтобы народ забыл о своих дурных правителях и они ценой войны могли бы спастись от его гнева' (стр. 10), то есть то же самое, на что он теперь подбивает царя.
* 'Une Voix d'Allemagne' par le Compte Dmitry Tolstoy Bruxelles Muguaralt, 1859. (Примеч. Степняка- Кравчинского.)
Цитаты взяты из экземпляра брошюры, которую мне посчастливилось достать. Все это граф Толстой, нынешний министр, писал собственноручно в 1859 году. Едва он успел вернуться домой из своего заграничного путешествия, как весь его либерализм испарился. В 1859 году при дворе усилилось влияние великого князя Константина. То был период конституционных устремлений. В 1863 году к власти пришли князь Гагарин и антиаболиционисты. В мгновенье ока граф Толстой изменил своим глубоким убеждениям и стал опорой самой черной реакции.
Со стороны таких людей государю нечего опасаться оппозиции. Если бы царю вздумалось изменить свою политику, ему понадобилось бы лишь знак подать, и половина его придворных немедленно окрасилась бы в нужный цвет - из ярко-красного в нежно-голубой, если только это обеспечит им лучшие посты.
Как верно то, что не имеется никаких материальных препятствий, могущих помешать царю изменить свою политику, так же верно и то, что он никогда не изменит ее по собственной воле.
Существуют нравственные и духовные невозможности, столь же неодолимые, как неодолимы материальные препятствия. Деспоты обучены не хуже придворных, даже тщательнее, чем они. Если деспотизм, проявляемый государем, превращает его двор в школу раболепства, то, с другой стороны, и он, и толпа царедворцев влияют друг на друга, ведь они окружают и воспитывают царя с малолетства. Одно порождает другое. Царедворец - слепок с деспота, деспот - слепок с царедворца, и оба взаимно разлагают друг друга. Если придворные испытывают непреоборимое отвращение к свободным общественным учреждениям, которые сделают ненужным их единственное дарование, то и деспот льнет к этому извечному скопищу низкопоклонства и подобострастия, цепляется за возможность одним словом повергнуть человека в прах или поднять его ввысь, ко всему этому показному всемогуществу, каким бы оно ни было призрачным. Если постоянные старания изучать и исполнять всякие капризы деспота притупляют ум царедворца, лишают его восприимчивости к более широким взглядам, то искусственная придворная жизнь и ее низменные страсти создают вокруг самодержца своего рода умственный вакуум, и он становится еще более ограниченным, чем его придворные.
Обладая властью превращать в действие каждую мысль, каждую прихоть, он строго огражден от всего, что может вызывать у него мысли и прихоти. Среди ста одного миллиона царских подданных, безусловно, нет ни одного человека, за кем бы больше следили и надзирали в его повседневной жизни, чья духовная пища подверглась бы более тщательному контролю. Царь читает только извлечения из того, что, как полагают, ему надобно знать; он не встречается с теми, кого, как полагают, ему следует избегать. Имеются тысячи способов добиться этой цели без того, чтобы вызвать неудовольствие государя. И это происходит на протяжении многих лет и поколений, и не только с царем, но и со всеми членами его семьи.
Но что еще безнадежнее, чем развращенность самовластия, - это царящая при дворе полнейшая, трудновообразимая неосведомленность во всем, что касается простейших вопросов и элементарных условий жизни страны, которой правят. Стоит лишь прочитать воспоминания сенатора Соловьева и других деятелей, связанных с прошлым царствованием, или послушать университетских профессоров, удостоившихся обучать малолетних великих князей, а подчас и беседовать с ними, или просмотреть передовые статьи катковских 'Московских ведомостей', предназначенных, можно сказать, для личного наставления императора и его фамилии, и мы создадим себе некоторое представление об этом причудливом, извращенном духовном мире, в котором живут наши правители.
Нет в мире такой нелепости относительно жизни России, которой не поверили бы в этом кругу, и самая общеизвестная, избитая истина покажется там столь странной, как будто им рассказали о Сатурне. Не было бы ничего неожиданного в том, если бы царь поверил, будто политика графа Толстого в области народного просвещения - олицетворение прогресса. Разве Катков не утверждал это в своих передовых статьях, заявляя, например, что в этой области Россия давно опередила Англию. Когда Толстой временно попал в немилость и был снят с поста министра просвещения, всю Россию охватило ликование, как будто она освободилась от всенародного бедствия. Родители служили благодарственные молебны за своих детей, освободившихся от страха, что их будущность будет искалечена и надежды разрушены. Однако император, без сомнения, полагал, что окажет стране большое благо, вернув Толстого к власти, не то вся Россия изойдет слезами. Такие грубые заблуждения наших царей в порядке вещей. Надо вернуться на несколько веков назад и заменить значение времени значением социальных перемен, чтобы что-то понять в сумятице, происходящей в умах наших правителей. Ученый времен Аверроэса, воскреснув в наши дни, едва ли допустил бы такую путаницу в своих научных воззрениях, как русские цари во внутренней политике.
А что можно сказать об умышленных искажениях, воображаемых призраках и мнимых опасностях, изобретаемых царедворцами, чтобы поразить, запутать и устрашить государя, которого так легко напугать в его недосягаемой выси? По воспоминаниям сенатора Соловьева мы знаем, что Александр II серьезно боялся такой бессмысленности, как покушения на его жизнь со стороны антиаболиционистов! Как рассказывал мне один осведомленный человек, графа Лорис-Меликова одно время изображали перед нынешним императором как страшный призрак придворного революционера! Разве после этого кого-нибудь удивит, если на его место посадят военного генерала типа Комарова или Скобелева?
Только человек с исключительной твердостью характера, необычайной смелостью и прежде всего незаурядными умственными способностями сумел бы порвать все эти невидимые духовные и нравственные узы, чтобы иногда увидеть проблески правды. Но тот, кто не одарен природой, кто хоть и родился в пурпуре, но лишен силы ума, неизбежно покорится непрестанному напору толпы настойчивых и бессовестных царедворцев, которые при всей своей непригодности к настоящему делу возвели в величайшую науку умение водить своего государя за нос и вертеть им, как мячом, обращая все в свою пользу: его причуды и стремления, его хорошее или дурное настроение, слабости и упрямство, пороки и добродетели, если таковые у него имеются*.
* Читатель позволит мне рассказать в этой связи забавный анекдот, ничем не примечательный, но совершенно достоверный, который показывает, как легко при помощи маленькой хитрости одурачить императора.
Это произошло в первые годы царствования Александра III с самарским дворянином по имени К. Он хотел получить правительственную ссуду в сумме 200 тысяч рублей для постройки кожевенного завода. Многие фабриканты получают значительные суммы из государственных средств 'для поощрения отечественной промышленности'. Все было превосходно устроено. Всем, кому надо было, дали взятки. К. был настолько уверен в успехе, что, возвратясь в Самару, не стал ждать несколько недель, оставшихся до окончательного утверждения ссуды императором, а занял обещанную ему сумму у татарского купца и сразу же принялся за дело. Велико было его разочарование и отчаяние, когда он получил телеграмму с извещением, что император не утвердил ссуду. К. бросился в Петербург к своим покровителям. Как же так? Что случилось? Никто ничего не знал. Все было сделано правильно, как обещано. Но император отказал. Царская прихоть. Совершенно непостижимо. Ничего не можем сделать. К. считал себя погибшим человеком. Но в одно прекрасное утро, когда он выходил из приемной министра внутренних дел, за ним последовал столоначальник и спросил без обиняков, согласен ли он дать ему 10 тысяч, если дело устроится. К. воскликнул, что будет счастлив дать даже 20 тысяч. Чиновник уклонился от дальнейших объяснений, и они расстались. Через месяц К. получил телеграмму с вестью, что император утвердил ссуду. Полный ликования, К. снова бросился в Петербург, получил 200 тысяч, нашел своего благодетеля столоначальника и отдал ему обещанные 20 тысяч. Растроганный такой честностью и верностью слову, данному под горячую руку,
