«Энрона»… Я даже не рассказываю больше никому, что работала на «Энрон» когда-то. Самое странное – ведь работа-то была роскошная. В смысле «Энрон» подбирал лучших специалистов. Лучших из лучших. Я попала в «Энрон» прямо из колледжа.
Ван втянул холодный воздух сквозь дырку от выбитого зуба.
– Но благодаря тебе я могу начать с чистого лица. В федеральной службе безопасности. Могу подняться, насколько позволяет талант! Здесь нет стеклянного потолка! Джанет Рино вообще стала генеральным прокурором!
Ван машинально поправил букет в вазе, её подарок.
– Я тебе ещё одну вещь хочу сказать, Ван, – тебе так идет без бороды! Ты так приличней выглядишь. Ну, то есть та половина лица, которая не отекла. И прическа ничего. Похоже, типа, на Сонни Боно[57], прежде чем он стал конгрессменом.
Фанни миленько улыбнулась ему и украдкой глянула на часы.
Ван показал ей дисплей лэптопа:
«А ЧТО С КНИГОЙ ГАВЕЛА?»
– Оставь её себе.
Ван забарабанил быстрее.
«В СМЫСЛЕ, ЗАЧЕМ ОНА МНЕ, ФАННИ?»
– Ты почитай и попробуй понять сам,… ответила она.
«Эрлетт-хаус» был виргинской усадьбой восемнадцатого века. Когда-то он мог посоперничать с Маунт- Верноном и Монтичелло[58]. Теперь стал загородным пристанищем вашингтонской политической элиты.
В легендарные времена большинство сенаторов и конгрессменов были крупными землевладельцами, и вполне уютно они чувствовали себя только в простодушном и теплом гостеприимстве на богатой ферме. В «Эрлетт-хаус» эту благородную иллюзию поддерживали до сих пор. Сено с полей до сих пор сгребали конные упряжки, хотя «Эрлетт-хаус» обзавелся вертолётной площадкой, своим аэродромом и компьютерным центром. Вокруг простирались современные виргинские пригороды, торговые центры и стеклянные офисные коробки. Но «Эрлетт-хаус» оставался настоящим поместьем – своего рода. Со скотиной, розами и лебедями.
Вану, Дотти и Теду выделили апартаменты в «Озёрном домике». «Домик» – на самом деле небольшой особняк – мог похвастаться каминами, антикварными стульями в федеральном стиле, картинами в стиле американского примитива и кроватью под изумительным балдахином ручной работы. «Озёрный домик» переполняло старомодное достоинство власть имущих Восточного побережья. Каждая вещица покоилась на своем месте с ненарушаемым самообладанием, отточенным вкусом, властью и богатым наследством. Не считая, конечно, лэптопов Вана и Дотти, уместных здесь, как марсианские треножники из «Войны миров».
Бледно-зелёная Дотти рухнула на кровать. Белая пуховая перина промялась под ней, точно жареная лакрица. Дотти ужасно страдала от воздушной болезни. Долгий перелёт до «Эрлетт-хаус» на тряском самолёте Тони здорово нарушил ее пищеварение.
Швейцарским киберножом Ван отковырнул пробку с холодной фигуристой бутылки.
– Милая, драмамину хочешь?
– Я пытаюсь удержать в себе предыдущий, – сдавленно отозвалась Дотти.
Ван поставил бутылочку «Перье» на прикроватный столик – древний, колченогий и поцарапанный. Очень старый. Какой-то так и не вошедший в моду плод фантазии американских мебельщиков восемнадцатого столетия. Похоже было, что его выстругал сам Бен Франклин в минуты душевного расстройства.
Ван устроился в кресле красного дерева рядом с космических очертаний детским креслицем Теда. Доттин приступ слабости вызывал в нем исключительную нежность и мужское стремление защитить.
Жена была так рада его видеть, что едва не скатилась с трапа ему в объятия. Хотя часть правды Дотти уже знала, она ни слова не сказала мужу про коронки на зубах, свежеотращенную бороду и шепелявость. Хотя вообще-то про шепелявость сказала. Она решила, что с ней Ван разговаривает, точно Хэмфри Богарт.
Ван высвободил Теда из пластикового креслица и усадил к себе на колено. Тед был в восторге. Авиаперелёты его не смущали. Он был в полном порядке, словно его перевозили из далекого Колорадо в пенопластовой формочке.
Малыш задумчиво оглядел страдающую мать, как бы отмечая её слабость для будущего использования.
– Ты иди, Дерек, – глухо пробормотала Дотти в подушку. – Я уверена, вам с боссом есть о чём поговорить.
Ван поглубже внедрился в кресло.
– Ну и плевать, – ответил он.
Дотти беспокойно вскинулась:
– Что?
– Я говорю, мне плевать, милая. Это лебединая песня нашей конторы, и я вложил в неё все свои силы. Я не желаю сидеть в рабочих группах. Мне плевать на лоббистов и представителей. Я не собираюсь чмокаться… – Ван поморщился. Он ненавидел это слово, а с рассаженной губой оно звучало ещё омерзительней. -… Чмокаться с ведущими. Я никогда не любил выступать на публике. И не стану. Всё. Они свое получили. Довольно. Теперь это «политическая проблема». Мы попросту устроили большое предвыборное шоу. Ненавижу.
