свалилась как приятный сюрприз. Он лично занимался организацией его охраны, сам отдал распоряжение, чтобы в ФСБ ничего пока не сообщали, сам разговаривал с корреспондентами РТР.
И Константин остался жив. Мало того, в дело сразу же вмешалась прокуратура и взяла расследование под свой контроль. О том, чтобы втихую уничтожить вынырнувшего из небытия Жигана, теперь не могло быть и речи. Получился бы еще больший скандал.
Утин разносил своих оперативников, позволивших уйти Панфилову буквально за несколько часов до того, как тот сдался. Он злился на самого себя, поскольку отдал такое указание, не зная, что Панфилов уже не нужен больше для того, чтобы отвлекать внимание Чернышевского.
Но, в конце концов, это была всего лишь очередная проблема, а с ними ФСБ сталкивается ежедневно и ежедневно разрешает несколько десятков подобных проблем. И Утин вызвал к себе начальника аналитического отдела.
Растолковав ему ситуацию и указав наиболее благоприятный для ФСБ вариант ее развития, Утин приказал срочно разработать план нейтрализации Панфилова и представить его не позднее завтрашнего утра. Главный аналитик тут же объявил аврал в своей службе и усадил несколько групп экспертов, работающих по разным методикам, за выполнение генеральского задания.
В результате ровно в восемь утра на стол генерала Утина лег лист бумаги, на котором четко был изложен план действий.
Утин пробежал глазами с десяток пунктов, до конца дочитывать не стал, поскольку ему хорошо было известно, чем этот план должен заканчиваться, усмехнулся и подписал.
Важное место в разработанном аналитиками ФСБ плане отводилось Глебу Абрамовичу Белоцерковскому.
Через два часа ГБ передали кассету с записью передачи «Глазами очевидца», в которой дебютировала новая ведущая Наталья Сазонова и небольшой фрагмент вчерашнего выпуска «Дежурной части» с рассказом о добровольной сдаче Константина Панфилова.
Как и предполагали лубянские аналитики, Глеб Абрамович испугался. Больше всего его взволновало то, что Панфилов назвался своим настоящим именем. В сочетании с его добровольной сдачей это выглядело угрожающе, даже просто опасно.
Глеб Абрамович не любил, не умел и просто – не хотел проигрывать. Публичного скандала, в том случае, если Константин заговорит, избежать бы не удалось. Дело, к сожалению, приняло уже слишком широкую огласку, всем рот не заткнешь.
В отличие от Утина, ГБ решение своих проблем находил всегда сам. Поэтому он заперся у себя в кабинете и принялся бегать из угла в угол, время от времени грызя ногти. Иногда он останавливался посреди кабинета, стучал себя кулаком по лысой голове, бросал злобный взгляд на часы и снова принимался за беготню.
Наконец скорость его бега по кабинету замедлилась, он остановился перед окном, сложил руки на груди и долго смотрел на осеннюю Москву. Потом Глеб Абрамович спокойно подошел к своему столу, сел в кресло, вызвал секретаршу и приказал ей принести чашку чая с молоком. Это была одна из его маленьких слабостей, привитая ему еще в детстве и оставшаяся на всю жизнь. Глеб Абрамович стеснялся своего пристрастия к чаю с молоком, кроме его секретарши никто об этом не знал. ГБ и секретаршу-то не менял уже пять лет в основном из-за того, что новой секретарше пришлось бы вновь объяснять, как этот напиток правильно готовить, чтобы было вкусно, и как об этом молчать.
Прихлебывая пахнувший его старым родным Могилевом напиток, Глеб Абрамович набрал номер и срочно приказал найти и доставить к нему его адвоката Гарри Житника. И вообще в ближайшее время быть наготове.
Как решить проблему с Константином Панфиловым, он уже знал.
Именно на это и рассчитывали в аналитическом отделе ФСБ, где после того, как обнаружился Панфилов, легко вычислили его связь с показанной по телевидению пленкой, а также с причастностью к этой пленке Белоцерковского. Достаточно было в умеренно-жесткой манере допросить вдову Воловика. Та сразу же выложила, что Панфилов упоминал Белоцерковского, когда брался добыть для нее эту пленку. Для аналитиков это была удачная находка – раз Белоцерковский заинтересован в том же, в чем и ФСБ, пусть он и займется вплотную этим вопросом. Надо только ему помочь – подтолкнуть его слегка.
В итоге все будет сделано чужими руками, как того и требует классический лубянский канон, нужно будет только проконтролировать действия людей Белоцерковского и слегка их подстраховать. Мало ли что...
...Суд над Константином Панфиловым состоялся на удивление скоро. Наташа нашла, может быть, и не самого лучшего в Москве адвоката, но юристом он оказался весьма компетентным. Константин рассказал ему практически все о себе, ничего не скрывая.
Адвокат слушал его, нервно поеживаясь и почесывая лысый затылок. Ушел он из следственного изолятора весьма озадаченным.
Но уже на следующий день заявился вновь в совершенно другом настроении. Что именно на него так повлияло, он не рассказывал, но случайно упомянул в разговоре имя Гарри, и Константин тут же понял, о ком идет речь. Уж кого-кого, а одного из ближайших помощников Глеба Абрамовича Белоцерковского он знал хорошо. В свое время они с Сашкой Макеевым решали, оставить ли его в живых или провести демонстративную ликвидацию, чтобы заставить ГБ отдать пленку с записью смерти Воловика. В тот раз они выбрали другого.
«Значит, в дело вмешался Белоцерковский! – понял Панфилов. – Он, конечно, сейчас страшно напуган и думает, что я начну сдавать всех подряд, и прежде всего его. Поэтому моего адвоката уже обработали, неважно как – деньгами или угрозами, но теперь он будет обрабатывать меня. Ну, что ж, посмотрим, как будут развиваться события дальше...»
Адвокат возбужденно суетился вокруг Константина и втолковывал ему, что обвинение ничего не сможет доказать, кроме тех фактов, которые хорошо должны быть известны суду еще по легальной запрудненской жизни Константина. И надо от всего отказываться напрочь – я, мол, не я, и кобыла не моя!
– Какая кобыла? – не понял Константин.
– Это поговорка такая! – раздраженно пояснил адвокат. – Наша, между прочим, русская поговорка. Извольте ее понимать, если уж считаете себя русским... Впрочем, мы говорим совсем не о том. Разве нам надо-таки ссориться? Вовсе нет. Нам нужно очень хорошо друг друга понимать, только и всего. Я гарантирую вам, что обвинение не сможет предъявить вам ни одной статьи, это ясно и младенцу! Поверьте мне. Но вы не должны быть так откровенны на суде. Не стоит рассказывать судье, а особенно присяжным, все то, что вы рассказали мне. Если вы дадите мне слово, что на суде будете просто молчать, я обещаю, что процесс мы выиграем. Я голову даю на отсечение.
– На обрезание... – мрачно пошутил Константин, размышляя о том, сколько же заплатил ему Белоцерковский, чтобы он убедил Константина молчать на суде? Или просто пообещал не трогать ни его самого, ни его семью, если ему это удастся сделать?
– Простите? – переспросил его адвокат. – Вы что-то сказали?
– Тебе показалось, – покачал головой Константин.
И адвокат вновь принялся за свою песню: Константин должен молчать, стоит ему сказать хоть что-то о себе или о ком-нибудь из тех, кого он знает, как ему впаяют пожизненное, и не одно. А прокурор наверняка будет требовать, в виде исключения, смертной казни.
...Константин слушал адвоката, согласно качая головой, а сам думал:
«Какая, по большому счету, разница, все я расскажу на суде или не все? Я ведь буду судить сам себя. И судить – строго. Я не смогу от самого себя ничего скрыть. И отвечать придется за все, что я сделал».
Адвокат, а вернее та сила, которая за ним стояла, добился того, что казалось поначалу невозможным, – суд над Константином состоялся через несколько недель после того, как его арестовали. Вернее после того, как он сам сдался, и это было зафиксировано в протоколе, как явка с повинной. Наиболее реальным было обвинение в незаконном хранении оружия.
Константин сидел на скамье подсудимых, не слушая, как адвокат сражается с прокурором-обвинителем, старающимся навесить на Константина не менее пятнадцати умышленных убийств. Адвокат искусно разрушал обвинения, требуя достоверных доказательств участия Константина в этих эпизодах. Но у обвинения не было практически ничего. Ничего больше у них и не могло быть, поскольку самые реальные и
