судне было никак нельзя. Им следовало как-то выбраться с обреченного катера и постараться все же добраться до Англии.
— Мы тонем, — услышал он голос Анны, снова неожиданно появившейся из своей каюты (она каким- то образом сумела причесаться). Грэшем не раз удивлялся ее повелительному тону. — Я рада сообщить, что ничего не знаю о море, знаю только, что вода в нем соленая, а само оно опасно для людей и неприятно настолько, что это мне и не снилось. И все же даже я понимаю: судно все глубже погружается в воду. К тому же у меня в каюте — вода, чего час назад еще не наблюдалось.
— Вода… — пробормотал Грэшем. Тут в разговор снова вступил Манион.
— Эти деревянные корабли — интересная вещь, — объявил он. — Дерево ведь, я вам скажу, любит плавать. Оно для того и существует на свете. Я видел, как посудины вроде этой держались на плаву по нескольку дней. Но у меня есть новость, и хорошая и плохая сразу. Из тех бочек, что нам оставили, когда мы отплыли, примерно половина — на самом деле пустые. Я это давно уже обнаружил.
Когда катер поднимался и опускался, в трюме слышался какой-то глухой стук.
— Они помогут нам удержаться, — сказал Манион.
— Плот! — ответил Грэшем. — Надо строить плот.
И тут из какого-то укромного угла вылез скрывавшийся там до сих пор Ленг — буквально «как в воду опущенный».
— Нам надо построить плот, — сказал Грэшем. — Надо собрать воду, которая еще осталась, и еду, которая еще съедобна. Надо использовать пустые бочки как строительный материал для плота, пока старушка «Маргаритка» еще держится. Надо приспособить парус как тент для защиты от палящего солнца. Можно продержаться несколько недель, лишь бы не попасть в воду. А для вас вода сейчас вообще смерти подобна.
— Можно задать вопрос? — вмешалась Анна.
— Вы уже задали. А теперь закройте рот и не мешайтесь!
Грэшем сам удивился, отчего он взъелся на девушку. Конечно, оттого что силы его были на пределе, оттого что на них обрушивалось испытание за испытанием, и при этом она была для него дополнительным бременем, так что ему приходилось заботиться сейчас не о себе одном. А думать только о себе было, как ему казалось, проще и легче. Он и сам себе не хотел признаться в том, как боялся никогда больше не увидеть земли…
— Зачем вы собираетесь строить плот? — спросила Анна, как будто не слыша его грубых слов.
Грэшем тяжело вздохнул.
— Наше судно тонет, — стал терпеливо объяснять он, — и если мы не хотим пойти ко дну вместе с ним, нам надо на чем-то плыть. А теперь можно нам заняться делом?
— Конечно, — отвечала Анна. — Но разве не лучше было бы добраться на том, что мы уже имеем, вон до того огромного корабля, который я заметила еще минут десять назад?
Мужчины посмотрели в ту сторону, куда она указывала, и застыли, раскрыв рты. Это был «Королевский купец». Один из лондонских кораблей, очень давно отделившийся от флотилии Дрейка. Он, видимо, сбился с курса во время шторма. Великолепный корабль постепенно приближался к ним. Очевидно, там заметили пострадавшее судно прежде, чем даже острые глаза Анны смогли различить на горизонте большой корабль.
Глава 6
— Я явился, как только получил ваше письмо, — заявил Роберт Сесил.
«Ну, это-то по крайней мере правда», — подумал Уолсингем. Он прибыл на лодке в Барнес из Уайтхолла. Сесил выглядел усталым. С его спиной и такое путешествие являлось утомительным делом. Но чем более неприятным было это путешествие для Роберта, тем вернее он, Уолсингем, может задать ему вопросы, которые застанут этого молодого человека врасплох.
Они встретились в маленькой комнате с высоким окном, выходившим в сад. Уолсингем не любил модных, нарядных интерьеров, поэтому его покой выглядели несколько мрачновато. Они сидели у камина.
— Чем могу быть полезен? — спросил Роберт.
Уолсингем отметил про себя, что он еще достаточно молод. Со временем он научится следить за своим тоном, но сейчас пока в его манере говорить выражались одновременно желание польстить и слегка покровительственное отношение к собеседнику. Его семья была не очень высокого происхождения. Уолсингем видел в этом слабую сторону Роберта Сесила. Борьба за власть всегда требовала точного знания слабых мест конкурентов (если ты сам хочешь удержать власть, а не потерять ее). В тайной, но беспощадной войне, всегда идущей при дворе, оружием служили личные способности и высокое происхождение. Такие, как Сесил, умные и удивительно хитрые, обладали нюхом на конъюнктуру, свойственным людям, вынужденным постоянно бороться за свое положение. Его оппоненты, такие, как Эссекс, обладали аристократизмом и непринужденностью людей, родившихся в роскоши.
— Может быть, я могу оказаться вам полезным, — отвечал Уолсингем с насмешливой улыбкой. — Я давно усвоил: люди, имеющие здравый смысл, признают долги и стараются их оплачивать. Сам я беден. — Последние слова были правдой. Былое богатство Уолсингем растратил на свою сеть агентов. — Поэтому я могу дать только знания в надежде на то, что человек, их получивший, однажды вернет мне в качестве долга то, в чем я буду нуждаться.
После его слов Сесилу было над чем подумать. Скорее всего он думал о том, как опасно принимать дары от человека, которого сравнивали с самим дьяволом. И все же он, человек молодой и любопытный, пусть и не жадный до вина, игры и любовных утех, как многие его сверстники, должен клюнуть на приманку, полагал Уолсингем.
— Что же это за знание, которое, как вы считаете, представляет для меня интерес? — осторожно спросил Сесил.
Уолсингем не ошибся.
— Мне не может быть не известно о вашем интересе к молодому человеку по имени Генри Грэшем, — продолжал он. Сесил слегка покраснел (или это только показалось Уолсингему?). — Известна ли вам наиболее интересная история, касающаяся этого человека?
Роберт Сесил покачал головой. Он слегка наклонился вперед, выдав интерес к предмету разговора.
— Знаете вы его историю?
— Полагаю, да. Его отец был страшно богат, и сделал свое состояние, прежде всего ссужая деньги в долг. Известно, что сам Генри Грэшем — незаконнорожденный. Сравнительно недавно отец оставил ему по завещанию свое состояние, хотя при жизни он не признавал сына.
— Пока все верно, — ответил Уолсингем. — Но задумывались ли вы, отчего человек столь высокого положения вообще признал внебрачного сына? Ведь он мог просто сожалеть о подобном факте своей жизни. Итак, почему отец Грэшема решил признать его? И более того, отчего сделал внебрачного сына богачом?
— Я полагаю… из чувства долга, — осторожно ответил Сесил. — И потом, кажется, ведь других детей у него не было? Возможно, он полагал, лучше даже такое продолжение рода, чем его род вообще бы пресекся.
— Вполне возможно, — сказал Уолсингем. — Однако рождение внебрачного сына — не единственное необычное событие в жизни сэра Томаса Грэшема. Вы слишком молоды, чтобы это помнить, но некогда он стал опекуном одной молодой леди, причем достаточно необычной молодой леди. Причин этого сейчас точно никто не знает. Не исключено, девушке просто требовался опекун, и пожилой богач оказался наиболее подходящим кандидатом.
— Что же произошло дальше? — спросил заинтересованный слушатель.
