четыре сутаны. Если одну из них подколоть булавками, она мне подойдет. Я имею право на это. Вы смогли приехать сюда благодаря мне. Я тоже должна участвовать. Так будет честно.
— Но вам нельзя идти, — сказал Джордж, сам любивший честную игру. — Это небезопасно.
— Это вовсе не забава, — сердито вмешался Грэшем. — Речь идет о судьбах народов. Это — не игрушка! — Надо было втолковать ей: то, что она принимает за игру, для него вопрос жизни и смерти.
— Вот как? Но для вас-то как раз это и есть игра, а ставка в ней — ваша жизнь. Моя собственная игра не имеет смысла. Что я могу выиграть? Брак с жирным французом? Почему бы мне не сыграть в вашу игру? Только потому, что у меня между ног — не то же самое, что у вас?
Грубость Анны шокировала Грэшема. Он посмотрел на Джорджа и на Маниона. К его удивлению, последний, видимо, взял сторону девушки.
— Послушайте, ведь мы можем ее использовать, если она сама хочет, — сказал он.
Грэшем вдруг почувствовал огромную усталость. Он просто махнул Маниону рукой в знак согласия. Манион отвел Анну в угол комнаты, и они там о чем-то пошептались. Анна густо покраснела, но потом оправилась от смущения и кивнула ему. Манион ухмыльнулся, и, забывшись, чуть было не похлопал ее по заду в знак одобрения, но вовремя отдернул руку.
Анну в путешествии сопровождали две служанки, включая верную Мэри, и отделаться от них было сложнее, чем от двух стражей. Все же ей удалось отослать их в отдельную комнату. Анна заявила, будто у нее так сильно болит голова, что она не может выносить даже их дыхание, когда они спят с нею в одной комнате. Ночью она надела сутану поверх ночной рубашки, забрала волосы под шляпку, но пока не стала опускать капюшон, Раздался условный стук в дверь. Пришел Манион. Приложив палец к губам, он провел ее по пыльному коридору и ввел в комнату Грэшема. Только после этого он, щелкнув пальцами, вызвал одного из слуг, привезенных из Англии, и поставил его на страже у дверей Анны.
— Никого не впускать и не выпускать. Ясно? — сказал Манион. Слуга кивнул.
Рядом с камином находилась дверь в стене, которой, по-видимому, давно никто не пользовался. Маниону удалось открыть заскорузлый затвор (до того его, видимо, открывали раза три-четыре за десять лет). За дверью открывался черный ход для слуг, ведущий на кухню (разумеется, в ночное время она пустовала). Теперь все четверо опустили капюшоны и осторожно направились к выходу. Если бы их в это время увидел какой-нибудь ребенок, то вскрикнул бы от страха, приняв за призраки. Большая дверь вела прямо на улицу (по этому пути на кухню доставляли провизию).
Эта дверь была заперта тяжелыми засовами сверху и снизу. Они не стали ее трогать, воспользовавшись небольшой дверцей слева от нее. Засов заржавел, и Манион достаточно легко отворил его. Он посмеивался про себя. Три часа, которые он провел, обольщая кухарку и ее помощниц, не прошли даром. Он знал расположение дверей, знал, как обращаться с болтами и затворами, и однажды ночью уже выходил через эту дверь во двор по малой нужде, а возвращаясь, только для виду неплотно запер ее за собой.
На юге в это время лунными ночами, как заметил Грэшем, бывает светлее, чем на севере, однако улицы города были пустынны, некоторое оживление наблюдалось только в районе порта. Грэшем и Манион, видимо, хорошо знали, куда идти. Анна следовала за Грэшемом и Джорджем с чувством удивительного возбуждения, к которому примешивался, однако, смутный страх. Манион шел за нею, замыкая процессию.
Они шли около четверти часа, не очень быстро, так как старались держаться в тени. Кроме того, людям, которых они изображали, и не пристало бегать. Подозрительно было уже их появление на улице в такой час. Постепенно величественные каменные дома на улицах города сменились плохонькими деревянными строениями. В одном большом доме (похожем на гостиницу или таверну) окна были закрыты ставнями, из-за которых пробивался свет. Изнутри доносились грубые голоса и смех. Путники вошли в маленький дворик. Манион снял свое облачение. Теперь он был одет как ремесленник. Но не лондонский, а местный — одежда его была более свободного покроя и сшита из более легкой ткани в расчете на жару. Анна с любопытством смотрела на него. Манион отворил дверь, на минуту вошел в дом, затем снова вышел и сказал своим спутникам:
— С черного хода.
Они обогнули здание и вошли через заднюю калитку в заброшенный хозяйственный двор.
— Ради Неба, Джордж, — сказал другу Грэшем, — постарайтесь там ничего не разбить.
Они оказались в маленькой комнатке, вероятно, бывшей кладовой. У двери стояли две деревянные табуретки на трех ножках. Посреди комнаты стоял грубо сработанный стол с двумя свечами на нем. Грэшем осторожно поставил обе свечи рядом и уселся за столом на одну из табуреток, поставив ее по ту сторону стола в углу, где от стены отвалился большой кусок штукатурки.
— Сидите здесь, — произнес Грэшем, обращаясь к Анне.
Он злился на нее за то, что она увязалась за ними. По крайней мере, может быть, она узнает сегодня, что быть шпионом — не в бирюльки играть. Пусть узнает на себе опасность этой работы, как она и хотела. Он поправил ее капюшон так чтобы лицо ее оставалось в тени. Она уже заметила: капюшоны на их сутанах были гораздо больше по размеру, чем это обычно делалось. Грэшем сидел за столом достаточно далеко от двери, а свет свечей ударил бы в глаза любому человеку, вошедшему с темного двора, так что он не смог бы различить того, кто сидит за столом. Джордж сел у дверей так, чтобы его трудно было заметить (хотя такого, как он, скорее, было трудно не заметить).
Во дворе раздался шорох, и Манион отступил в сторону от полуоткрытой двери, давая дорогу дюжему пришельцу. Тот остановился у дверей, моргая и пытаясь освоиться в полутемной комнате, где находились люди в мрачного вида нарядах.
— Садитесь, — Грэшем обратился к гостю на прекрасном итальянском языке. Анна достаточно знала его, чтобы понимать их разговор. Ее отец говаривал; «Нельзя понять человека, если не говоришь с ним на одном языке». На испанском она говорила всю жизнь, английскому научилась от матери, а французскому и итальянскому ее учили в школе. Что бы сказал ее отец, если бы узнал, что его дочь окажется здесь, в вонючем помещении, и будет помогать английскому шпиону разгромить испанский флот?
Гость явно был поражен.
— Вы что, итальянец? — спросил он. Теперь, когда они рассмотрели его красное лицо, стало ясно: этот человек сильно пьет (хотя в данный момент он был, похоже, трезв).
— Я англичанин. Вас, кажется, предупреждали, — ответил Грэшем. Впервые он начал изучать этот язык из-за острого желания читать Макиавелли в подлиннике. — Впрочем, я мелкая сошка, и если вы предадите меня, английское правительство едва ли будет меня оплакивать. Иногда нарочно и выбирают людей, которых не очень жаль. Людей без титулов и званий, зато имеющих доступ к большим деньгам. К очень большим деньгам ради хорошей работы.
Пришелец нервно огляделся, облизывая губы. Какой-то предмет пролетел по воздуху в направлении входной двери. Ночной гость вскрикнул и отшатнулся, собираясь выбежать прочь из комнаты. Но в дверях стоял Манион с бутылкой вина, которую Грэшем только что ему перебросил. Манион нагнулся (не выпуская из вида пришельца), достал из сумки, стоявшей у его ног, кубок и, вытянув длинную руку, поставил его на стол. Затем он засунул горлышко бутылки в рот и рывком потянул ее вниз. Раздался треск, и горлышко откололось. Манион повернул бутылку а сторону ночного гостя, нацелив острый край стекла ему в лицо. Тот попятился, ударился спиной о стену и потянулся к кинжалу за поясом, но не успел пустить его в ход. В одно мгновение Манион поставил бутылку на стол и ловко выхватил кинжал у пришельца, после чего отступил на шаг и вонзил кинжал в стол. Тот примерно на дюйм вошел в мягкое дерево. Затем Манион жестом велел пришельцу сесть.
— Бартоломе Соморива, — сказал Грэшем, — старший литейщик лиссабонской оружейник.
Бартоломе тяжело опустился на табурет. Он взял кубок, налил в него вина, пролив немалое количество, и жадно выпил. Манион подошел к столу, отпил прямо из разбитой бутылки и вытер губы.
— Да, вы верно назвали мое ремесло и мою должность, — ответил гость. — Вы, я вижу, хорошо осведомлены.
— Я еще знаю, что у вас есть жена и семья в Италии и две любовницы здесь, в Лиссабоне, ни одна из которых не знает о другой.
Бартоломе побледнел на мгновение, но потом пожал плечами:
— Какая разница, знают ли две шлюхи одна другую?
