Люди, молившиеся на палубе, вздрогнули от неожиданности.
А Грэшем думал о том, кто из людей будет его помнить, когда его не станет. Конечно, это был бы Манион, но они скорее всего погибнут вместе. Его будет помнить Джордж. Может быть, и Анна, но она может проклясть его. Помнить его будут, видимо, Толстяк Том и Алан Сайдсмит в Кембридже, а также Спенсер, Инайго Джонс, Бен Джонсон в Лондоне…
Он поднял голову и посмотрел на огромное развевавшееся на грот-мачте знамя «Сан-Мартина». Его кончик показывал в сторону песчаного берега. И вдруг направление изменилось, словно мощная невидимая рука развернула знамя. Оно реяло на ветру, «указывая» теперь обратное направление — в море. Ветер внезапно сменился на противоположный.
— Шесть с половиной саженей! — раздался радостный вопль. Вся команда застыла в ожидании.
— Семье половиной саженей!.. Восемь с половиной!
Люди вскочили на ноги. Матросы обнимались, повсюду слышались торжествующие возгласы.
— Благодарение Богу! — Голос герцога прозвучал негромко, но его услышали все. Герцог встал. Он посмотрел на своих людей, так храбро дравшихся и проливших столько крови, и они снова опустились на колени. Молились ли люди когда-нибудь еще так же истово, как они, руководимые духовником своего герцога?
Вскоре после этого герцог снова вызвал Грэшема (на сей раз рядом с ним находился переводчик) и сообщил: один из кораблей Армады несколько дней назад захватил в плен английское рыболовное судно.
— На борту оказался неожиданный груз, — сказал он. — Девушка-испанка, по ее словам, направлявшаяся в Кале, которая назвалась Мария Анна Люсиль Риа де Сантана. — Грэшем вздрогнул. Герцог продолжал: — Говорят, по ее словам, она вынуждена была бежать из Англии из-за ее связи со шпионом. Они решили не отсылать ее обратно в Англию, а передать на другой наш корабль, на «Сан- Матео».
У Грэшема упало сердце. Тот самый корабль, отнесенный на мель на фландрском берегу! Его команда либо стала добычей моря, либо была захвачена врагами-голландцами.
— Но там решили — девушке не место на таком корабле, — продолжал Сидония. — На борту одного из грузовых судов, несмотря на мой приказ, имеются женщины, и ее также отправили туда.
Герцог помолчал немного, затем заговорил вновь. Грэшем не решался задавать вопросов.
— Я бы снова сражался с англичанами, если бы мог, — сообщил Сидония. — Но ветер лишил меня такой возможности. Теперь нам остается только пройти с флотом вдоль северного берега Шотландии, а потом, миновав Ирландию, вернуться в Корунну, чтобы возобновить сражение в другое время. Я уже не могу даровать победу моему королю. Могу лишь спасти флот. — Он испытующе посмотрел в глаза Грэшему. — Я думаю о вас лучше, чем вы полагаете. Я решил: вы сядете на баркас, доберетесь до грузового судна и встретитесь с вашей подопечной. Вы можете доставить ее в Кале. Я не ожидаю вашего возвращения сюда.
Грэшем начал было благодарить Сидонию, но тот поднял руку.
— Не говорите ничего. Просто идите, — сказал он. — Может быть, мы еще увидимся. В Испании или даже, кто знает, в Англии.
Грэшем низко поклонился герцогу. Баркас быстро понес молодого англичанина туда, где находились грузовые суда. Он оглянулся на пострадавший в боях флагман. На палубе корабля он, Генри Грэшем, заново родился. Он теперь уже навсегда перестал быть ребенком. Его служба у Уолсингема оказалась тупиковым путем.
Анну он увидел, как только ее привели на палубу. Многое напоминало об их первой встрече — теперь уже целую вечность назад. Она была в рваном платье и с нечесаными волосами, но характер ее оставался таким же твердым и упрямым, а красота стала еще заметнее из-за отсутствия косметики (да Анна в ней и не нуждалась). И она изменилась — она также перестала быть ребенком. Анна улыбалась, и эта улыбка говорила о многом. За ней стояло понимание, в каком недобром и ненадежном мире приходится жить людям, так что немногим из людских планов суждено в нем осуществиться. Но ее понимание также означало и готовность принять многое в этом мире.
Они были немногословны при встрече — им не требовалось красноречие.
— Нам, кажется, суждено встречаться на море, — сказала Анна.
— С вами… хорошо обращались? — спросил он.
— Женщины здесь спокойнее мужчин. И они очень добрые, — просто ответила она. Анна посмотрела ему в глаза и добавила: — Я здесь единственная девственница. А это, кажется, единственное достояние, которое можно потерять, но нельзя вернуть.
Небо потемнело, облака стали низкими. Ветер, гнавший Армаду все дальше на север, мешал им попасть в Кале, хотя их баркас был, конечно, куда более маневренным, чем большие корабли. С большим трудом продвигались они вперед, держась как можно ближе к берегу. Их лодка не являлась сколько-нибудь завидной добычей для грабителей, и большие английские корабли не стали бы преследовать ее здесь, рискуя сесть на мель. Лишь один англичанин, знавший о больших испанских кораблях, оказавшихся на мели у этих берегов, был слишком алчен, чтобы упустить такой шанс на добычу, и готов был обшарить все прибрежные воды в поисках попавших в беду испанских галеонов, чтобы добыча не досталась не заслужившим ее, с его точки зрения, голландцам.
Его звали Фрэнсис Дрейк.
Корабль Дрейка «Месть» возник перед беглецами неожиданно. На мгновение им даже показалось, что эта громадина расколет их лодку надвое, но в последнюю минуту корабль замедлил ход. С помощью трех специальных крюков их баркас подтянули к борту «Мести». Сверху спустили веревочную лестницу и приказали им подняться на борт. Матросы приветствовали появление Анны свистками и воплями.
— Так, так, — процедил сэр Фрэнсис Дрейк, когда перед ним предстали Грэшем и Манион. — Вот человек, дезертировавший из Англии. Человек, которого я вчера видел рядом с герцогом Мединой Сидонией на его флагмане. И теперь его повесят за предательство.
Глава 11
Дрейк, говоря о виселице, возможно, имел в виду, что он повесит их сам. Но пока Грэшем и Манион лежали связанными в каком-то вонючем трюмном помещении. Дрейк едва замечал Анну. Но к облегчению Грэшема, он успел заметить, что ее поместили в одну из кают под капитанским мостиком. Грэшем и Манион лежали на досках в полной темноте. Раньше здесь было хранилище пороха, а в таких помещениях никогда не вешали фонарей и не держали огня.
— Говорят, будто уныние — худший из всех грехов, — сказал Грэшем. — Ведь если ты впал в уныние — значит, не веришь, что Господь может простить тебя.
— Значит, худший из всех? — отозвался Манион из темноты.
— Ну да, — ответил Грэшем. Он и не ожидал услышать ответ, а говорил больше для того, чтобы облегчить душевную боль.
— Ну, это хорошо, — произнес Манион.
— Хорошо? Чего же тут хорошего?
— Ну, будь это обжорство или похоть, для меня было бы хуже. Если все это закончится благополучно, я не смогу расстаться ни с тем, ни с другим качеством, и было бы скверно, не будь у нас надежды на прощение.
— Что значит «закончится благополучно»? Все закончится петлей на наших шеях, если Дрейк сделает по-своему.
— Ну, как говорил еще мой прежний капитан, пока есть жизнь, есть и надежда.
— Твой прежний капитан? Тот, что попал на костер к испанцам?
— Всего не предусмотришь.
