вождем района на острове Анаа, где проживали восемьсот душ. Властям в Папеэте в недобрый час пришло на ум возложить на вождей сбор налогов. Много ли было собрано, это вопрос; что ничего не было отправлено, это факт. И Таниера, отличавшийся визитами в Папеэте и кутежами в ресторанах, был избран в козлы отпущения. Читатель должен понять, что вина лежала прежде всего не на Таниере, а на властях. Задача была непосильной. Я ни разу не слышал о полинезийце, способном вынести такое бремя; честные и справедливые гавайцы — в особенности один, которым даже белые восхищались как непреклонным судьей, — спотыкались на этой узкой дорожке. И Таниера, когда его арестовали, с презрением отказался назвать сообщников; добычу делили с ним и другие, однако наказание понес он один. Его осудили на пять лет. Этот срок, когда я имел удовольствие быть его другом, еще не кончился; он по-прежнему получал тюремный паек, единственное и желанное напоминание о своей неволе, и, полагаю, ждал дня своего освобождения не без тревоги. Своего положения Таниера не стыдился, ни на что, кроме шаткого стола в месте своего изгнания, не жаловался, не жалел ни о чем, кроме птицы, яиц и рыбы своего острова. Что до его прихожан, они нисколько не стали думать о нем хуже. Школьник, наказанный заданием написать десять тысяч строк по-гречески, запертый в спальне, неизменно пользуется уважением товарищей. То же самое и Таниера: человек заметный, не обесчещенный, попал под бич невообразимых богов — возможно, Иов или, скажем, некий Таниера в логове льва. Вероятно, об этом праведном Робин Гуде слагались песни. С другой стороны, он вполне соответствовал своему положению в церкви. По натуре он был степенным, заботливым человеком, лицо его было морщинистым и серьезным, улыбка веселой, он владел несколькими ремеслами, строил лодки и дома, был одарен прекрасным голосом для чтения проповедей, кроме того, таким талантом красноречия, что у могилы покойного вождя Факаравы заставил всех своих помощников проливать слезы. Я ни разу не встречал человека с более священническим складом ума; он любил спорить и собирать сведения о доктринах и истории сект, и когда я показал ему в «Энциклопедии» Чеймберса гравюры — за исключением той, где изображена обезьяна, — обратил весь свой энтузиазм на кардинальские шапки, кадила, подсвечники и соборы. Я думал, что, когда он смотрел на кардинальскую шапку, какой-то голос тихо говорил ему на ухо: «Ты на пути к ней».
Под руководством Таниеры мы вскоре устроились в лучше всех обихоженный, как я думаю, частный дом на Факараве. Стоял он за церковью на прямоугольном участке. Для сада резиденции с Таити завезли более трехсот мешков почвы, и вскоре потребовался новый завоз, так как земля разносится ветром, проваливается в трещины коралла, и в конце концов ее не остается. Не знаю, сколько земли пошло на сад моей виллы, во всяком случае немало, потому что к воротам шла аллея высоких банановых пальм, а на остальной части участка, усеянной обычными, похожими на шлак осколками битого коралла, буйно росли не только кокосовые пальмы и мики, но и фиговые деревья, и все было покрыто восхитительной зеленью. Травы, разумеется, не было ни стебелька. С фасада штакетный забор отделял нас от белой дороги, окаймленной пальмами берега и самой лагуны, где днем отражались тучи, а ночью звезды. Позади бастион из сложенных без раствора коралловых блоков ограждал нас от узкой полосы кустов и высокого океанского пляжа, где грохотало море, рев и плеск его до сих пор звучат в комнатах дома.
Сам дом был одноэтажным, с верандами спереди и сзади. В нем было три комнаты, три швейных машинки, три морских сундука, пара увеличенных цветных фотографий, пара цветных гравюр с картин Уилки и Малреди и французская литография с надписью «Le brigade du General Lepasset brulant son dra-peau devant Metz»[47]. Под сваями дома ржавела печка, мы вытащили ее и привели в порядок. Неподалеку находилась яма в коралле, откуда мы брали солоноватую воду. Кроме того, на участке была живность — петухи, куры и полудикие кот с кошкой. Таниера каждое утро приходил на восходе кормить их тертыми кокосовыми орехами. Нас регулярно будил его голос, приятно оглашавший сад: «Пути-пути-пу-пу-пу!»
Поскольку мы находились вдали от присутственных мест, близость церкви делала положение наше, как говорится в рекламных объявлениях, приемлемым и позволяла нам наблюдать кое-что из здешней жизни. Каждое утро, едва мы заканчивали кормить кур, Таниера звонил в колокол на маленькой колокольне, и верующие, не особо многочисленные, собирались на богослужение. Однажды я присутствовал на нем: было воскресенье, паства состояла из восьми мужчин и семи женщин. Женщина, исполнявшая роль регента хора, начала с протяжной ноты, на втором такте к пению присоединился священник, а затем и все верующие. У одних были сборники церковных гимнов, в которые они смотрели, другие просто издавали «э-э-э». За гимном последовали две антифонные молитвы, а затем Таниера поднялся с передней скамьи, где сидел в облачении священника, взошел на кафедру, раскрыл свою Библию на таитянском языке и стал проповедовать по тексту. Я понял только одно слово — имя Божие; однако проповедник со вкусом модулировал голос, делал необычайно выразительные жесты и создавал впечатление полной искренности. Эта простая служба, Библия на родном языке, мелодии гимнов главным образом на английский лад — «Боже, храни королеву», как мне сказали, был излюбленным образцом — все, кроме бумажных цветов на алтаре, казалось не просто, но строго протестантским. Такими вот находили католики своих новообращенных с низменных островов.
Ключи от нашего дома были у Таниеры. Я заключил с ним сделку, если можно считать сделкой то, где все зависело от моей щедрости: он кормил кур и кошек, он приходил и садился с нами за стол, как признанный друг, и мы долго полагали, что он наш домовладелец. Эта вера не выдержала проверки практикой и, как будет сказано ниже, не перешла ни в какую уверенность.
Прошло несколько безветренных, жарких дней. Собирателей раковин предупредили, чтобы они не появлялись на океанском пляже с десяти утра до четырех вечера, где с ними в это время мог случиться солнечный удар; самая высокая пальма была неподвижна, не слышалось никаких звуков, кроме морского шума на дальней стороне. Наконец как-то часа в четыре вода в лагуне подернулась рябью, вскоре в вершинах деревьев приятно зашумел бриз, и все дома острова овеяло ветром. Этот ветер принес избавление плененным суднам, которые долго стояли заштиленными у зеленого берега, и к рассвету следующего дня шхуна и два катера стояли на якоре в порту Ротоавы. Не только в окружающем море, но и в лагуне с оживляющим бризом началось движение судов, и среди прочих людей некий Франсуа, полукровка, отплыл чуть свет на своем катере с неполной палубой. Раньше он занимал официальную должность, был, кажется, дворником в резидентстве. Когда из-за непопулярности вице-резидента начались волнения, он отказался от этой чести и отправился в отдаленные края атолла выращивать капусту — или кокосовые пальмы. Оттуда его изгнала такая бедность, которую должен был бы признать даже Цинциннати, и он поплыл в столицу, где исполнял свою последнюю должность, чтобы обменять полтонны копры на муку. И здесь пока что история прекращает повествовать о его путешествии.
Хочу вернуться к повествованию о нашем доме, где к семи часам вечера неожиданно появился Таниера с довольным видом желанного гостя. У него была большая связка ключей. И он стал пытаться отпереть ими морские сундуки, отодвигая их от стены. В дверном проеме появились головы незнакомцев, посыпались советы. Все попусту. Либо то были не те ключи, либо не те сундуки, либо открыть их пытался не тот, кто умел это делать. Какое-то время Таниера кипел от раздражения и злости, потом прибегнул к более простому методу — взялся за топор, один из сундуков был взломан. Таниера достал оттуда охапку одежды, мужской и женской, и отдал незнакомцам на веранде.
То были Франсуа, его жена и ребенок. Около восьми часов утра их катер опрокинулся посреди лагуны, когда они перекладывали парус на другой борт. Они выправили суденышко и, хотя оно было полно воды, посадили ребенка на борт. Грот их унесло, но катер все же кое-как шел под кливером, Франсуа с женщиной поплыли к корме и стали перекладывать руль вручную. Холод был немилосердным, усталость со временем становилась чудовищной, и в этом заповеднике акул их преследовал страх. Франсуа-полукровка не раз готов был бросить все и сдаться, однако женщина, в жилах которой струилась кровь пловцов и ныряльщиков, поддерживала его ободряющими словами. Мне вспомнилась одна гавайка, которая плыла вместе с мужем страшно сказать сколько миль по бурному морю и в конце концов вышла на берег с его мертвым телом в руках. Около пяти вечера, проведя в воде девять часов, Франсуа с женой достигли земли в Ротоаве. В доблестной битве была одержана победа, и тут же проявилась более детская сторона туземной натуры. Они поужинали, потом рассказывали вновь и вновь о своем приключении, при этом с их одежды капала вода, тело женщины, которой миссис Стивенсон помогла переодеться, было холодным, как камень, а Франсуа, облачась в сухую хлопчатобумажную рубашку и брюки, весь вечер сидел у меня на полу, между раскрытыми дверями на сквозняке. Тем не менее Франсуа, сын француза, прекрасно говорит по-французски и производит впечатление умного человека.
Мы сперва подумали, что священник, верный своему евангельскому призванию, одевает нагих от
