сзади его охраняли четверо гвардейцев с винчестерами, вид и поведение монарха говорили о необычайном состоянии духа и решительности; по кругу ходили стаканы и черные бутылки; громкий разговор был всеобщим и оживленным. Сперва я был склонен взирать на эту сцену с подозрением. Но время для попойки казалось неподходящим; к тому же пьянство запрещалось законами страны и канонами церкви; и пока я колебался, суровая поза короля рассеяла мои последние сомнения. Мы пришли сфотографировать монарха в окружении гвардейцев, и едва заикнулись об этом, он благочестиво возмутился. Напомнил нам, что сегодня священный день отдохновения, в который снимков не делают, и мы вернулись несолоно хлебавши.
Позже в церкви я с удивлением обнаружил один трон незанятым. Столь щепетильно соблюдающий воскресенье человек мог найти возможность присутствовать; сомнения мои возродились; и не успел я дойти до дома, как они перешли в уверенность. Том, бармен в «Сан-Суси», разговаривал с эмиссарами двора. Король, сказали они, хочет «дин», не удовлетворясь «перейди»[51]. «Дина нет, — ответил Том, — и перейди нет, но, если угодно, есть „бира“. Видимо, пиво им было ни к чему, и они удалились опечаленными.
— Что все это значит? — спросил я. — Весь остров запил?
Дело обстояло именно так. Четвертого июля было устроено пиршество, и король по предложению белых отменил тапу на спиртное. Есть пословица: «Можно пригнать коня на водопой, но пить его не заставишь»; она вряд ли приложима к двуногому животному, о котором лучше сказать, что его может склонить к выпивке один человек, и тогда даже двадцать не остановят его. Снятое десять дней тому назад тапу еще не было восстановлено; в течение десяти дней весь город пил или валялся (как мы видели накануне) в свинском сне; а король, подстрекаемый Стариками и собственным склонностями, продолжал сохранять эту вольность, швырять деньги на выпивку, присоединяться к кутежу и возглавлять его. Виновниками этой вакханалии были белые; по их предложению была дарована эта свобода; и какое-то время в интересах торговли наверняка хотели, чтобы она сохранилась. Теперь это желание погасло; попойка продолжалась (было признано) чрезмерно долго, и встал вопрос о том, как ее прекратить. Отсюда и отказ Тома. Однако было ясно, что отказ ни к чему не приведет; королевских снабженцев, получивших от ворот поворот в «Сан-Суси», снабдит спиртным в «земле, где мы живем» алчный мистер Уильямс.
В то время было нелегко измерить степень опасности, и теперь я склонен считать, что ее легко было преувеличить. Однако поведение пьяных даже в Англии всегда повод для беспокойства; и население у нас не вооружено с верхов до низов револьверами и многочисленными винтовками, мы не ударяемся в загул всем городом — пожалуй, лучше сказать, всем государством — король, судьи, полиция и армия не объединяются в одной пьяной сцене. И нужно было иметь в виду, что мы находимся на дикарских островах, редко посещаемых, цивилизованных недавно и не полностью. В общем и целом, на островах Гилберта сгинуло немало белых, в основном из-за своего дурного поведения, а туземцы по крайней мере один раз выказывали намерение скрыть несчастный случай массовым убийством и не оставить ничего, кроме немых костей. Последнее являлось главным доводом против закрытия баров; бармены находились в непосредственной опасности, лицом к лицу с сумасшедшими; отказ наверняка мог в любую минуту вызвать насилие, и оно могло послужить сигналом к бойне.
Понедельник, 15 июля. Мы вернулись в тот же маниап в то же самое время. Кюммель (крепкий напиток) подавали в больших стаканах; посередине сидел наследник престола, располневший юноша, и деловито орудовал штопором, а король, вождь и простолюдины сидели с вялыми ртами, неуверенными движениями и мутными, оживленными глазами пьющих с утра. Было ясно, что нас ждали с нетерпением; король с готовностью удалился приодеться, гвардейцев отправили за мундирами, и мы остались ждать исхода этих приготовлений в полном подвыпивших туземцев шатре. Оргия продолжилась дольше, чем в воскресенье. День обещал быть жарким; было душно, придворные были уже пьяными, но кюммель все продолжал ходить по кругу, а наследник играть роль дворецкого. За фламандской свободой последовало фламандское излишество; и забавник, красивый, ярко разодетый человек с шапкой курчавых волос, развлекал общество комичным ухаживанием за женщиной. Мы разглядывали снаряжения гвардейцев. У них было европейское оружие, европейские мундиры и (к их огорчению) европейская обувь. Мы видели одного воина (похожего на Марса) в то время, как он вооружался. Двое мужчин и одна дюжая женщина вряд ли справились бы с ним; после одного появления на параде армия на неделю бывает искалечена.
Наконец ворота королевского дома открылись; войско вышло цепочкой с винтовками и эполетами; в проем ворот опустились флаги; король вышел в украшенном золотыми галунами мундире; королева шла следом за ним в шляпе с перьями и длинном шелковом платье со шлейфом; за ней шли царственные отпрыски; макинские актеры торжественно выступали в избранной ими сцене. Диккенс мог бы описать, до чего они были важными, до чего пьяными, как обливался потом король под шляпой с загнутыми кверху полями, как он позировал перед самой большой пушкой — сурово, величественно, но не совсем вертикально, как его войска сбивались в кучу, выравнивались и сбивались снова, как они и их мушкеты кренились в разные стороны, словно мачты судов, и как фотограф-любитель рассматривал их, выстраивал, выравнивал и, когда подходил к камере, обнаруживал, что установленный им порядок нарушен.
Видеть все это было смешно; не знаю, прилично ли смеяться над этим; по возвращении наш рассказ был воспринят серьезно, гости покачивали головами, слушая нас.
День начался неудачно. До захода солнца оставалось одиннадцать часов, и в любой миг по самому ничтожному поводу могли вспыхнуть беспорядки. Территория Уайтмена в военном смысле была непригодна для обороны, с трех сторон к ней подступали дома и густой кустарник; в городе насчитывалось больше тысячи единиц превосходного нового оружия; а об отступлении к судам в случае тревоги нечего было и думать. Наш разговор в то утро, должно быть, весьма напоминал разговоры в английских гарнизонах перед сипайским восстанием; сильное сомнение, что случится какая-то беда, уверенность, что (в случае чего) остается только сражаться, полуприподнятое-полутревожное состояние духа, в котором мы ожидали развития событий.
Кюммель скоро пришел к концу; едва мы вернулись, король последовал за нами в поисках добавки. Мистер Труп теперь был одет самым неприглядным образом, туша его была облачена в пижаму; шествие замыкал гвардеец с винтовкой; кроме того, его величество сопровождали китобой с Раротонга и забавник с шапкой курчавых волос. Более веселой депутации никогда не бывало. Китобой обливался пьяными слезами; придворный ног под собой не чуял от радости; сам король был даже благодушным. Сидя в гостиной Рика, он равнодушно воспринимал наши просьбы и угрозы. Его даже бранили, наставляли историческими примерами, грозили военным флотом, требовали восстановить тапу — и ничто не оказывало на него ни малейшего воздействия. Это будет сделано завтра, сказал он; сегодня это не в его силах, сегодня он не смеет. «Это по-королевски?» — вскричал негодующе мистер Рик. Нет, это не по-королевски. Будь у него королевский характер, мы бы так не разговаривали с ним; и как бы то ни было, в споре он одержал верх. Условия были неравными; король был единственным человеком, способным восстановить тапу, но Рики были не единственными продающими спиртное. Ему нужно было только стоять на своем в первом вопросе, и нам ничего не оставалось, как уступить во втором. Для виду они слегка посопротивлялись, а потом пьяная депутация радостно удалилась, везя в тележке ящик бренди. Китобой (которого я видел впервые) тряс мою руку, как человек, отправляющийся в дальнее путешествие. «Мой дорогой друг! — воскликнул он, — до свиданья, дорогой друг!» — и в глазах его стояли пьяные слезы; король пошатывался на ходу, придворный семенил — странная компания пьяных детей, которым доверили целый ящик одурманивающего. Город был неспокойным — все утро атмосфера была какой-то возбужденной, по улице бесцельно бродили и собирались кучками туземцы. Но лишь в половине второго внезапный гвалт голосов заставил нас выйти из дома, и мы увидели, что вся колония белых уже собралась там, будто по условленному сигналу. «Сан-Суси» был осажден толпой, лестница и веранда были забиты туземцами. Изо всех глоток непрестанно несся какой-то нечленораздельный шум, похожий на блеянье, но более гневный. На пороге его королевское высочество (которого я недавно видел в роли дворецкого) стоял, крича на Тома; на верхней ступеньке лестницы Том, которого толкали в этой сумятице, кричал на принца. Какое-то время толпа крикливо толкалась вокруг бара. Затем последовал какой-то животный порыв; толпа отхлынула, вернулась и была отторгнута; мы увидели, как по лестнице заструился поток голов; внезапно в рассеянных рядах показались трое, волокущие четвертого. За волосы, за руки, голова его была пригнута до колен, лица не было видно, человека стащили с веранды и быстро поволокли по дороге в деревню, он вопил, пока не скрылся из виду. Будь его лицо поднято, мы бы увидели, что оно окровавлено, только там была не его кровь. Придворный с шапкой
