с заходом солнца он становится райским. Лучше всего он вспоминается мне в безлунной ночи. Воздух казался ванной из парного молока. В небе сияли бесчисленные звезды, лагуна была словно бы вымощена ими. Кучки жен, сидевших компаниями на корточках, негромко болтали. Тембинок снимал свой пиджак и сидел обнаженный, безмолвный, возможно, обдумывая песни; фаворитка сидела рядом, тоже безмолвная. Тем временем во дворе зажигали фонари и ставили на земле в ряд шесть или восемь квадратных ярдов фонарей; это зрелище наводило на странные мысли о численности «моей семьи»: такое зрелище можно увидеть в сумерках в углу какого-нибудь большого вокзала в Англии. Вскоре женщины расходились по всем углам, освещая последние труды дня и путь друг другу к ночлегу. Кое-кто оставался посреди двора для игры в карты, я видел, как их тасуют и сдают, как Тембинок выбирает одну из двух сдач, и королевы проигрывают свой табак. Потом эти тоже расходились, исчезали, и место их занимал большой костер, ночное освещение дворца. Когда он догорал, у ворот вспыхивали костры поменьше. За ними присматривали старухи, невидимые, неусыпные, не всегда неслышимые. Если в ночные часы кто-то приближался, вдоль всего частокола сдержанно поднималась тревога; каждая из часовых подавала камешком сигнал соседке; стук падающих камней замирал; и стражницы Тембинока сидели на своих местах, безмолвные, как и раньше.
Глава четвертая
КОРОЛЬ АПЕМАМЫ. ГОРОД ЭКВАТОР И ДВОРЕЦ
Для обслуживания нас были назначены пять человек. Дядюшка Паркер, приносивший нам пальмовый сок и зеленые орехи, был пожилым, почти стариком, с живостью, ловкостью и манерами десятилетнего мальчишки. Лицо его было страдальческим, шутовским, дьявольским, кожа плотно облегала тугие мышцы, как парус на гайдропе, улыбался он всеми мышцами лица. Орехи его требовалось считать каждый день, иначе бы он обманывал нас в количестве, их нужно было ежедневно осматривать, иначе бы многие оказались неочищенными, заставить его добросовестно выполнять свои обязанности могло бы разве что королевское имя. По окончании трудов он получал трубку, спички, табак и усаживался на пол маниапа покурить. Казалось, он не менял позы, и однако ежедневно, когда приходило время возврата вещей, прессованный табак исчезал, он приноровился прятать его в крыше, откуда с улыбкой доставал на другое утро. Хотя этот фокус проделывался регулярно под взглядами трех-четырех пар глаз, мы не могли поймать его с поличным. И хотя мы искали после его ухода, найти табак не могли. Вот такими были развлечения почти шестидесятилетнего дядюшки Паркера. Но он понес наказание по заслугам: миссис Стивенсон захотелось написать его портрет, и страдания натурщика были неописуемы.
Из дворца приходили три девицы стирать и мыть вместе с А Фу посуду. Они были самого низкого положения, прихлебательницами, которых держали для утехи шкиперов, возможно, плебейского происхождения, возможно, уроженками других островов, не блиставшими ни внешностью, ни манерами, но по-своему славными. Одну мы прозвали Беспризорницей, потому что копию ее можно найти в трущобах любого большого города: такое же худощавое, темноглазое, алчное, вульгарное лицо, тот же внезапный хриплый гогот, то же нахальное и вместе с тем опасливое, словно с оглядкой на полицейского, поведение — только полицейским здесь был король с винтовкой вместо дубинки. Сомневаюсь, чтобы где-то за пределами этих островов могли бы встретить подобие Толстушки, слоноподобной девицы, она, должно быть, весила столько же стоунов, сколько ей было лет, могла дать хорошее представление о лейб-гвардейце, обладала детским лицом и тратила немалую физическую силу почти исключительно на игры. Но все трое обладали веселым духом. Наша стирка проходила в какой-то шумной игре; девицы гонялись друг за другом, плескались, бросались чем попало, боролись, катаясь по песку, постоянно вскрикивали и хохотали, как веселящиеся дети. И в самом деле, какими бы странными ни были их обязанности в том суровом учреждении, разве они не вырвались на время из самой большой и самой строгой женской школы в Южных морях?
Пятым нашим слугой был сам королевский повар. С поразительно красивыми телом и лицом, ленивый, как раб, и наглый, как слуга мясника. Он спал и курил у нас во всевозможных грациозных позах, но отнюдь не помогал А Фу и даже старался приглядываться к его работе. О нем можно сказать, что он пришел учиться, а остался учить. На полпути от колодца он обнаружил мою жену, поливающую лук, поменялся с ней ведрами, оставил ей пустое, а с полным вернулся на кухню. В другом случае ему дали блюдо клецок для короля, сказали, что их нужно есть горячими и чтобы он нес блюдо как можно быстрее. Этот негодник отправился со скоростью около мили в час, задрав голову и выворачивая носки. При виде этого терпение мое после месячных испытаний лопнуло. Я догнал повара, схватил за широкие плечи и, толкая его перед собой, побежал вместе с ним вниз по склону холма и по аплодирующей деревне к Дому Совета, где король вел тогда шумное собрание. Повар имел наглость сделать вид, что я повредил ему внутренности, и выразить серьезные опасения за свою жизнь.
Все это мы терпели; суд у Тембинока скорый, а я еще не созрел для соучастия в убийстве. Но тем временем мой несчастный слуга-китаец работал за двоих и вскоре плохо себя почувствовал. Тогда я оказался в положении Лантенака из «Девяносто третьего года»: чтобы продолжать спасать виновного, я должен был принести в жертву неповинного. Как всегда, я попытался спасти обоих и, как всегда, не преуспел в этом. Основательно порепетировав, я отправился во дворец, нашел короля одного и наговорил ему вздора. Повар уже слишком стар, чтобы учиться, кажется, никаких успехов не делает, может, заменить его мальчиком? — дети более способны к учению. Все тщетно; король разглядел за моими уловками суть дела, понял, что повар вел себя отвратительно, и молча сидел с хмурым видом. «Думаю, он слишком много знает», — сказал наконец Тембинок с мрачной отрывистостью и тут же перевел разговор на другие темы. В тот же день вместо повара появился другой высокопоставленный чиновник, стюард, и, должен сказать, оказался вежливым и трудолюбивым.
Видимо, как только я ушел, король потребовал винчестер и вышел за частокол дожидаться провинившегося. В тот день на Тембиноке был женский халат; скорее всего наряд его довершали тропический шлем и синие очки. Представьте себе залитые солнцем песчаные холмы, карликовые пальмы с их полуденной тенью, линию частокола, часовых-старух (каждая у маленького бездымного костра), варящих на посту сироп, — и эту химеру, ждущую со своим смертоносным оружием. Наконец появился шедший вниз по склону холма из Экватора повар, спокойный, самодовольный, грациозный, совершенно не думающий об опасности. Как только он подошел на прицельное расстояние, разнаряженный монарх сделал шесть выстрелов — над его головой, под ноги, мимо туловища с обеих сторон: второе апемамское предупреждение, само по себе пугающее и предвещающее смерть, в следующий раз его величество будет целить не мимо. Мне говорили, что король меткий стрелок, что когда он прицеливается с намерением убить, могила обеспечена, а чтобы не попасть, он стреляет так, что пули проходят впритирку, и преступник шесть раз вкушает горечь смерти. Мы с женой, возвращаясь с морского берега, увидели, что кто-то полушагом- полубегом спешит нам навстречу. Когда расстояние между нами сократилось, разглядели, что это повар, вне себя от волнения, его смуглый цвет кожи сменился синеватой бледностью. Он разминулся с нами без слова, без жеста, глядя на нас с сатанинским выражением лица, и пустился через лес к безлюдной части острова и длинному пустынному пляжу, где мог вдали от людских глаз в бешенстве носиться по песку, изливая свой гнев, страх и унижение. Несомненно, в проклятиях, которые он выкрикивал бьющемуся прибою, тропическим птицам, часто повторялось имя Каупои — богатый человек. В истории с королевскими клецками я превратил его в посмешище всей деревни; последнее и, возможно, самое обидное — я застал его в минуту смятения.
Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.
