красными?
Ну и бестия, подумал Ширке… А в общем он прав — у нас слишком много инстанций. Гестапо не хочет считаться с армией, армия с гражданскими властями, Штюльпнагель не понимает Абетца, Абетц возмущен рвением Заукеля… Меня выслушивают — и поступают наоборот. Я — старый наци, а теперь я пешка…
— Хорошо, господин Берти, я передам ваши пожелания. Спасибо за приятный вечер. Не знаю, отчего у меня кружится голова — от этого арманьяка? Или… (Он громко засмеялся.) Или от находчивости господина Икс?..
Они расстались друзьями. Прощаясь, Берти попросил Ширке уладить дело с «Рош-энэ»:
— Мой тесть стопроцентный француз. Беспечен, ленив и гастроном… Это маленький завод, но он делает свое дело… Они накинулись, как вороны на падаль.
На следующий день к Берти пришел Лансье; в десятый раз начал плакаться:
— Альпер честнейший человек, но я его давно отстранил, я с ним даже не встречаюсь. А этот Руа…
Берти его оборвал:
— Я надеюсь, все разъяснится.
Он был, как всегда, сдержан, приветлив, улыбался, играл с голубком из дутого стекла, который стоял на письменном столе.
Лансье повезло: как раз позвонил Ширке.
— …Спасибо, а вы?.. Да, я вас слушаю. Да… Как было до августа. Когда их заберут?.. Это твердо?.. Хорошо, я готов его принять — лучше всего в форме интервью… Нет, только после того, как все будет выполнено… Улажено? Благодарю вас… Надеюсь скоро вас увидеть у себя…
Берти снова взял голубка. Лансье залюбовался: какие у него тонкие руки! Вот модель для Греко — повелитель с игрушкой…
— Ширке сказал мне, что ваше дело улажено.
Лансье, захлебываясь, благодарил:
— Вы снова меня спасли!.. Я так вам обязан!.. Я счастлив, что Мадо выбрала вас… Сейчас я ей скажу, что вы…
— Ее нет дома. Она уехала на несколько дней.
— Уехала?.. Но я ее видел вчера, она ничего мне не сказала… Куда она могла уехать?..
— На зимний спорт.
Берти по-прежнему улыбался. Вдруг стекло зазвенело — он слишком сильно сжал голубка. Лансье увидел на руке зятя кровь.
— Боже, вы ранили себя!.. Огюст, где вы?.. Скорее дайте иода… Господин Берти ранен…
Берти отослал лакея, завязал платком руку и вежливо выпроводил Лансье:
— У меня много работы. Эти немцы не дают ни минуты спокойствия…
22
Они ночевали у доктора Ваше — Жак, Анна, Мари. Это было спокойное место: никому не могло притти в голову, что доктор прячет, у себя «террористов». Жак предупредил: «Накормят и замечательно выспимся».
Доктор Ваше, специалист по женским болезням, никогда не интересовался политикой; в газетах он читал только отчеты о сенсационных судебных разбирательствах и романы с продолжением. Он аккуратно рассылал счета своим пациенткам: были у него и негласное заработки — домик в Сюренн купил он на деньги, полученные за аборты. Жена его давно умерла, сын-инженер жил в Лилле. Доктор был одинок, развлекала его только внучка экономки, Люлю. Когда пришли немцы, он огорчился, но быстро привык к новым порядкам, принимал больных, подрезал в садике деревья, играл с Люлю в лото. Когда Ваше спрашивали, где его сын — в плену или на свободе, он отвечал: «Не знаю. Мы и до войны редко переписывались — что вы хотите, двое взрослых мужчин, все обходится без сентиментальностей…»
В начале ноября к Ваше пришел незнакомый ему человек:
— Мне нужно поговорить с вами — наедине…
Ваше решил, что речь идет об аборте.
— Погодите. Я должен сначала принять двух пациенток.
Потом он провел Жака в кабинет.
— Я вас слушаю.
Жак сразу сказал:
— Вашего сына расстреляли немцы. Он просил передать вам колечко. Он говорил, что это его матери…
Ваше не изменился в лице.
— Его расстреляли случайно?.. Или за дело?..
— Он был коммунистом. Он хорошо умер…
Жак хотел уйти, но Ваше его удержал:
— Посидите немного со мной… Мы вместе пообедаем.
Жак думал, что доктор будет расспрашивать, как боролся его сын, или отдастся воспоминаниям, но Ваше молчал. За обедом он говорил о погоде, о том, что у Люлю свинка, жаловался на затемнение — «вчера чуть не сломал ногу»… Жак заговорил о Виши, о Лавале; Ваше покачал головой.
— Я в этом ничего не понимаю… Я не знал, что Анри был коммунистом. Странно… Он прилично зарабатывал, не нуждался… Может быть, вы тоже коммунист?
Жак кивнул головой. Доктор налил ему кофе.
— У меня еще запасы довоенного… А я не пью, у меня от кофе бессонница…
На минуту его лицо дрогнуло, он сказал:
— Теперь у меня нет наследника. Для кого я работал?
Он быстро совладал с собой.
— Если вам что-либо понадобится, я сделаю… Можете располагать моим домом… ? Помолчав, он добавил: — Я не знаю, был ли прав Анри. Но немцам я этого не прощу…
Жак не впервые приводил сюда друзей. Сейчас он сменил мокрые тяжелые башмаки на ночные туфли доктора, сел в глубокое кресло и потянулся:
— Приятно, хоть раз в месяц можно выспаться…
Он вытащил из кармана маленькую листовку, дал Анне:
— Ты не видала? Это советская сводка. Они прикончили под Москвой восемьдесят пять тысяч немцев.
Мари улыбнулась:
— Мне нравится, что они говорят «уничтожили», как о насекомых… Разве это люди? Меня иногда удивляет, что у них брови, усы, что они говорят, смеются…
Она вдруг замолкла, растерянно поглядела на Анну: опять я забыла!.. Анна не отвернулась; в ее больших серых глазах не было ни укора, ни смущения, только ровная, привычная тоска.
Товарищи часто забывали, что она — немка. Жак шутя называл ее «белой вороной». Но сама Анна не забывала об этом ни на минуту. Она выполняла работу трудную и опасную: время от времени она надевала серую форменную одежду и становилась Лоттой Хюннер, состоящей на службе в воинской части. Тогда встречные французы глядели на нее с ненавистью или с презрением, а мальчишки кричали вслед «серая мышь». Анна шла в кино или в военный клуб, знакомилась с офицерами, кокетничала, улыбалась, танцовала, стараясь узнать, какие части прибыли во Францию и какие отправлены на Восточный фронт; она запоминала номера полков, имена майоров и полковников. Все это она передавала Жаку. Глядя на нее в дансинге, никто не сказал бы, что она томится: у нее был вид счастливой девушки, попавшей впервые в Париж. Когда молоденький офицер бывал слишком настойчив, она, смущаясь, ему говорила: «Милый, не нужно… У меня жених, он сейчас в России, его могут убить, я тогда не прощу себе, что ему
