— Не нравится мне, что-то слишком легко поддаются. Сергеев клянется, что у них свежий полк. Как бы не было западни…
— Нужно девчат послать, — сказал Аванесян.
Наташа Головинская и Варя были глазами отряда.
Наташа до войны была студенткой-медичкой, к партизанам она пришла в первые дни, наотрез отказалась быть санитаркой: «У вас Прахова, одной хватит, а я воевать хочу…» Приспособили: она ходила к немцам. Вид у нее был такой кроткий, что трудно было ее заподозрить: девчонка с двумя косичками, с детскими недоумевающими глазами; была она застенчивой и казалась перепуганной, это успокаивало самых недоверчивых. А Варя пришла в отряд позже, зимой, она была местная, знала все дороги и дорожки; крупная, полногрудая, вечно сонная, проходя мимо немцев, она прижимала к себе кринку или лукошко так, будто это все ее богатство, и полицаи посмеивались — «дурочка». Девушки часто ходили вдвоем: Варя лучше знала, как пройти, а Наташа была опытнее, умела разузнать, сколько где немцев, есть ли артиллерия и минометы, стоят ли в селе солдаты с фронта или «старички» — ландсвер.
— Нужно проверить, правда ли, что целый полк, — сказал девушкам Вася. — Что-то непохоже… А с другой стороны, есть у меня подозрения, подсохло, им теперь с дорогами легче…
Девушки ушли. Наташа оглянулась, посмотрела на Аванесяна светлыми, будто растерянными глазами и крикнула:
— До свиданья, товарищ Аванесян!
— До свиданья, Наташа! Смотрите, девчата, осторожней…
Вася понимал, что за этими скупыми словами. Он давно заметил, как смотрят друг на друга Аванесян и Наташа. Ничего не было между ними сказано. Аванесян был строг к себе: не время! Только иногда садился он рядом с Наташей и пел непонятные ей песни, похожие на водоворот; звуки кружились, засасывали. А Наташа всякий раз, уходя к немцам, прощалась отдельно с Аванесяном.
Вася знал теперь Аванесяна, как не знавал прежде никого: вот уже год они вместе воюют. О чем только они не говорили! Вася, кажется, видел далекий городок среди гор, похожих на огромные булыжники; там старая мама Аванесяна все еще ждет письма. Аванесян много раз гадал, добралась ли благополучно Наташа — не его, васина, до Москвы. Они подолгу обсуждали, кто был виноват в беспорядке, когда летом они блуждали по дорогам отступления и когда Аванесян говорил «сплошная каша». Вася посмеивался: «Расхлебываем и расхлебаем». Был у них друг — комиссар Шумов, он погиб в марте, подорвался на мине. А теперь настоящего комиссара нет, Дрожнин не умеет зажечь людей — и об этом часто говорил Вася с Аванесяном: «Придется нам быть за комиссара. Дрожнин честный коммунист, но такой хорош, когда все гладко, я его вижу в кабинете с телефоном. Человек растерялся — лес, немцы прут, полицаи, есть распущенные и среди наших. Нужно сразу отрезать — так или не так, а он бежит ко мне, советуется, скажу „да“, сомневается — „спрошу Аванесяна“…» Аванесян, смеясь, отвечал: «Верно, не комиссар, а каша…»
Аванесян не говорил с Васей о Наташе. Только раз — в день Красной Армии не удержался. Они тогда поужинали, выпили, ночь была спокойная, и Аванесян вдруг сказал:
— Кончится война, обязательно женюсь. Знаешь на ком?
Вася рассмеялся:
— Знаю.
Вася часто вспоминал свою Наташу, вспоминал, как далекое счастливое детство. Усмехался — в двадцать пять лет я был ребенком, ломал себе голову, как ей сказать… Где она теперь? Что с мамой? С Сережей? Может быть, лучше не знать: есть надежда. Ему столько приходилось сталкиваться с горем, что оно начинало казаться неизбежным, как дождь, как белый туман над полями. Имя «Наташа», которое он то и дело слышал, бередило рану. Тень была рядом… Но трудно жить с тенью, нехватало веселых глаз, смеха, теплой детской руки с короткими пальцами, любопытной Наташки, озорной, курносенькой… Есть женщины, которых можно любить издали, годами переписываться, да и без писем беседовать с ними за тысячи верст. Наташа не такая… И одна и короткая ночь — накануне…
Да, скоро год! До чего он изменился! Он прежде не жил, учился в школе, потом в институте, читал книги — там было чужое горе, ходил в театр — показывали чужие страсти; были у него приятели, они разговаривали о том, что на самой поверхности. Никогда Вася не заглядывал в закоулки чужого сердца. И кого он встречал? Молодых архитекторов, сослуживцев, в вагоне какого-нибудь болтливого снабженца… Жизнь раскрылась перед ним на войне. Он видел кругом такую беду, столько душевного благородства, столько низости, что никто не опишет, а если описать, скажут — выдумано… Поверят ли, что к нему пришла Елена Степановна (ей шестой десяток), сказала: «Остарела, воевать не могу, буду белье стирать, весь отряд накормлю, руки еще крепкие…» Она пришла после того, как сожгла свою хату. У нее ночевали немцы, она напекла оладий, дала бутыль самогона, они напились и уснули (она говорила: «дрыхли окаянные»). Она сожгла хату с двумя немцами. А есть и другие, как та паскуда в Навле, жила с гестаповцем, а над кроватью — портрет мужа — краснофлотец… Вася ее пристрелил. Навидался он предателей, старост, полицаев. Был один — Вася не может его забыть — молодой, только кончил учебу, он донес на девушку, что она комсомолка, ее повесили; а он сидел с самоучителем, говорил: «Научусь по-немецки, в Берлин уеду, не с вами, хамьем, жить…» А из сел приходили женщины, инвалиды, подростки: «Воевать хотим»… Грише тринадцать лет… Сколько отваги у народа, чистоты, и не расскажешь!.. Давыдов понимал, что на смерть идет (депо поджег), вечером он сел рядом с Васей, молча курили, потом он сказал: «Товарищ командир, вы мой тезка, тоже Василий, приятно…» И пошел… Вася говорил себе: я встретился с народом… Говорят — школа, вуз, а выходит, что настоящий университет здесь, учишься не только, как одолеть врага, как понять человека…
Десятого мая вернулась Варя. Вася сразу понял: что-то случилось. Аванесян сидел у стола, не сводил глаз с Вари. Она по-военному доложила:
— Два полка. Триста шестнадцатый прибыл с фронта, стоял напротив Думиничей, другой особого назначения с минометами, но без артиллерии — из Германии. Говорят — приказ очистить район. Суета, сразу видно, что готовятся…
Варя села на скамью и расплакалась; плакала она, как ребенок, — громко, рукавом утирала лицо.
— Наташу взяли. Она пошла в Дятлино, говорила — там у нее староста знакомый, расскажет… Я два дня пряталась, ждала. Потом пришел Федотов, он у них вахтером, говорит: «Уходи. Замучили ее насмерть, глядеть страшно…»
Аванесян встал, снова сел, хотел что-то сказать и не сказал, вышел из избы. Через час он вернулся с картой:
— Дрожнина позови. Я думаю, нужно пробираться на тот берег…
После короткого боя оставили Лукишки. Кривич шел угрюмый, с немецким автоматом. Его догнала соседка:
— Игнат Петрович!.. — Она заплакала. — Только отсеялись… В лес уйду, не останусь я с паразитами…
На следующий день пришлось бросить любимицу всех — сорокапятимиллиметровую пушку. Ее прозвали «Берточкой». Пять месяцев прослужила… Они шли через болото. Связной из отряда Кудрявцева передал: «Разбились на мелкие группы. Немцы наступают со всех сторон».
Люди шли мрачные. Аванесян ругался: «Ну и комары, хуже немцев…» А думал он — кажется, не выберемся… Утром «стрекоза» прилетала, потом бомбардировщики. Значит, проследили…
Пришлось тащить на себе раненых. Не было продовольствия, люди шли голодные. Кротов передал по рации: «Идем на Хвостовичи. Положение тяжелое…» Потом слушали Москву. Вася наклонил набок голову, так всегда делал, когда боялся пропустить слово.
«Говорит Москва. Московское время двадцать два часа тридцать минут. Передаем последние известия…»
Почему-то мелькнула довоенная Москва, большие круглые фонари, выходят из театров, он с Наташей, они были в Большом, Жизель умирала…
