В апрельское утро в Шольне я глядел на плодовый сад. Меня поразили нетронутые цветущие деревья: немцы знают, что эта область славится грушами и сливами; уходя, они не оставили ни одного дерева — все срубили. А в Шольне стояли рассаженные шпалерами нежно-розовеющие грушевые деревья. Я подошел ближе и увидел, что все деревья — более двухсот — подпилены. Рядом со мной стояли французские солдаты, крестьяне. Один из них сказал: „Сволочи! Ведь сколько трудиться надо, чтобы это вырастить…“».
Я не изменил ни одного слова. Это написано двадцать шесть лет тому назад. Это было сделано немцами двадцать шесть лет тому назад. Но кто не вздрогнет, прочитав о Бапоме или осадах Шольна? Кто не вспомнит Истру и деревни на Можайском шоссе?
Они все те же. Нет, если угодно, они подучились. Тогда они были новичками. Они стали опытными поджигателями, маститыми грабителями, усовершенствовавшимися палачами. Двадцать шесть лет тому назад они жгли, разъезжая на велосипедах. Теперь им нужно много жечь, они торопятся, они несутся на мотоциклах.
Они были разбойниками. Они стали рецидивистами. Они обратили в пепелище цветущую Францию. Они жгут и терзают русскую землю. Поклянемся, что мы положим этому предел. Мы не допустим, чтобы каждые четверть века негодяи с Железными крестами на груди и с бидоном в руке обращали плоды высокого труда в гору пепла. Нам трудно теперь очень трудно. Немцы на Дону. Но мы сегодня с особенной уверенностью говорим: мы покончим с потомственными поджигателями.
Справедливость
Есть на свете справедливость. Я думаю сейчас о судьбе германского летчика Морица Генца и его невесты Берты. Мориц Генц получил свой первый Железный крест за Варшаву, и второй за Белград. За бомбардировку Ковентри он получил «серебряную пряжку». Он убивал женщин и детей. Тысячу дней он занимался истреблением «низших рас». В Любеке жила его невеста Берта, и Берта восхищалась карьерой своего жениха. Берта ему писала: «Бей русских свиней, как ты бил английских! Если бы каждый из твоих товарищей перебил столько русских, как ты, мой дорогой Мориц, русские уже не сопротивлялись бы и фюрер выиграл бы войну. Иногда мне становится страшно, что они могут тебя подбить, но нет, русские слишком глупы для этого…»
Так работал Мориц. Так умилялась его работой Берта. Но вот настал весенний день, когда перо дрогнуло в руке сентиментальной немки. Невеста написала жениху письмо в несколько другом стиле: «Я переехала с родителями в деревню. Англичане совершенно разрушили Любек. На нашей улице осталось всего несколько домов. Я не могу тебе описать, как все это выглядит. Ужасное несчастье! Нет ни света, ни газа, ни воды. Это ужасно! Мы все так убиты происшедшим, что не хочется ничего ни слышать, ни видеть».
Может быть, прочитав письмо Берты, Мориц вспомнил про Варшаву, про Белград, про Ковентри, про Гомель? Впрочем, у него не было времени для долгих размышлений: 25 мая советский летчик сбил самолет Морица Гонца. Его Берта мечтала о третьем Железном кресте. Теперь ей приснится среди развалин Любека деревянный крест над мертвым Морицем. Есть на свете справедливость…
За Любеком — Росток. За Ростоком — Кельн. За Кельном — Эссен. За Эссеном — Бремен. Прежде англичане посылали десять самолетов с бомбами в 250 кило. Немцы тупы, и англичане начали посылать по тысяче самолетов с бомбами в тонну или в две тонны. Гитлерия взвыла. Помчались немецкие беженцы, как мчались поляки и бельгийцы, голландцы и греки. Кельн узнал судьбу Белграда. Эссен понял, что такое Роттердам. Прежде англичане объявляли: «Сегодня мы бомбили в 75-й раз Кельн». Теперь они решили бомбить немецкие города каждый по одному разу: Росток больше незачем бомбить — Ростока нет. Немецкие газеты визжат: «Неслыханное нападение на мирных жителей!» Мы помним все: и Лондон, и Белград, и Смоленск. Мы отвечаем: есть на свете справедливость.
Газета «Кельнише цейтунг» писала прошлой осенью: «Виселицы для русских партизан и партизанок — это деревья немецкой свободы». Хорошая фугаска угодила на редакцию висельников. В Эссене прошлой осенью в «Ратскеллере» тузы города праздновали разрушение Киева. Солидная бомба разнесла их кабак.
В Германии было пять негодяев. По-русски их имена начинаются на букву Г — Гитлер, Геринг, Геббельс, Гиммлер, Гейдрих. Один из пяти уже гниет. Долго Гейдрих пытал, расстреливал, вешал. Он был выездным палачом. Он убивал в Осло и в Амстердаме, в Праге и в Париже. Говорят., что пуля дура, но пуля, которая пробила череп мясника Гейдриха, не только умная пуля, это справедливая пуля. В ответ испуганные палачи казнят сотни и сотни людей. Они казнили чешского писателя Ванчуру. Мне выпало счастье знать этого благородного и мужественного человека. Его кровь родит новых героев.
За кем теперь черед: за тщедушным садистом Гиммлером или за пузатым Герингом? А Гейдрих уже гниет, и над его нечистым трупом мы скажем: есть на свете справедливость.
Мы истребили на нашей земле миллионы убийц. Крапива и чертополох выросли на могилах гитлеровцев, разрушивших Варшаву, разгромивших Париж, заливших кровью Прагу. Кто здесь зарыт? Летчик, бомбивший Ковентри. Эсэсовец, убивший в Нанте десять заложников. Ефрейтор, изнасиловавший в Греции восьмилетнюю девочку. Они шли на восток и на востоке узнали, что такое возмездие. А тем временем их жадные и злые невесты, их вороватые жены, мечтавшие о «трофейном» барахле, с истерическими воплями носятся по берегу Рейна. Газета «Националь цейтунг», выходящая в Эссене, еще недавно писала: «Днепр красный от русской крови». Какого теперь цвета Рейн? Есть на свете справедливость.
Третья годовщина
Три года тому назад Германия бесновалась. Немцы в серо-зеленых обновках маршировали по улицам немецких городов. Бесноватый фюрер сулил близкую победу. Война — это слово пьянило немцев. Война им представлялась веселым пикником, прогулкой за парижскими безделками и за английским табаком. Они думали, что воевать будут только они. По замыслу Гитлера, противникам предоставлялось одно: капитулировать. Немцы хотели победить барабанами, речами Гитлера, военными парадами. Это была психическая атака против человечества.
Годы, предшествовавшие второй мировой войне, историк назовет годами позора. В злосчастной Испании немцы устроили первую репетицию завоевания мира. На Мадриде проверяли действие фугасок. На Европе проверяли действие блефа. Сиплый лай Гитлера, по программе, должен был устрашить мир.
Малодушные тогда говорили: «Он нас еще не трогает. Зачем же нам лезть в драку?» На языке дипломатов это называлось «невмешательством». Когда военные корабли Германии преспокойно разгромили беззащитный испанский город Альмерию, тень свастики повисла над Европой.
В одном современном немецком романе герой говорит: «Женщин насилуют в том случае, если их нельзя заговорить». В Мюнхене заготовили хороший ужин, много солдатни, звонко шагавшей по улицам, и лист чистой бумаги. Насиловать не пришлось: Гитлер небрежно засунул в карман Чехословакию. Это было генеральной репетицией. Не прошло и года, как немцы начали войну.
Солдаты Гитлера ворвались в Польшу. Что могли сделать защитники Модлина и Вестерплате? На них обрушилась вся военная машина Германии. Союзники Польши ждали. «Невмешательство» было, разумеется, военизировано. На него надели генеральский мундир и его называли стратегией. Бездействие теперь прикрывалось военной тайной. О нем говорили шопотом, как о хитром плане. Польша истекала кровью. А французская армия сидела за линией Мажино и ждала. Газеты уверяли, что она ждет накопления самолетов, прибытия на континент английских дивизий, весны. На самом деле Франция ничего не ждала, она попросту утешалась отсрочкой. Освободившись, немецкие дивизии двинулись на запад. Весна пришла,
