итальянцы уже не работают, так все время…»
Рабы не понимают своих господ, рабы не понимают друг друга… Вместо языка остались только жесты. Стоит немцу отвернуться, как перестают работать итальянцы или венгры. Тюрьма велика: нехватает тюремщиков.
Напрасно блюстители расовой теории мечтали о «чистой немецкой породе». Несмотря на полицейские запреты, немки аккуратно спариваются с иностранцами. Арийские производители далеко — в блиндажах, а под боком рабы «низшей породы». Немки не привередничают. Итальянец Джиованни Вольпи пишет из немецкого города Куфштейна: «Я тебе прямо скажу — немки кидаются на шею. Они прямо обезумели. Мы разговариваем предпочтительно руками, так как я не знаю и десяти немецких слов. Вчера это было с женой парикмахера, ее муж в России. Одним словом, за последний месяц у меня было шестнадцать похождений». Ефрейтору Эриху Гонти пишет мать: «К нам прислали словаков… Будь мужественным, мой сынок: Гильда плохая жена. Если она тебе редко пишет, это потому, что в ней остатки совести. Мария Мюллер пишет каждый день своему мужу, а здесь, не стесняясь, ходит со словаком под ручку…» Германия стала международным публичным домом..
Немногочисленные немцы, оставшиеся в Германии, насилуют иностранных рабынь. Газета «Шварце кор» пишет: «Особенного внимания заслуживает отношение в иностранным работницам. Мы не собираемся защищать их честь., Однако немецкий мужчина унижает., достоинство немецкого народа, если он относится в иностранкам с уважением, как к немкам, Ведь это представительницы побежденных и воюющих с нами народов». Итак, насиловать можно, уважать нельзя. Впрочем, напрасно павианы из «Шварце кор» волнуются: насильники не склонны рыцарствовать.
О том, как живут рабы в Германии, мы можем судить по двум письмам…
Помещик Эрнст Вергау пишет сыну из Пиллау (Восточная Пруссия): «У меня работал на конюшне француз. Он уверял, что он студент, и капризничал. Ты видишь эти парижские штучки, как будто он — Клемансо. Я его поставил на место, он не хотел есть еду, которую я даю всем пленным. Подумать, что они едят немецкий хлеб, эти свиньи! Тогда я ему сказал: „Жри лягушек, все знают, что французы — лягушатники“. Он убежал, но его нашли — две полицейские собаки за ним гонялись до утра. Тогда я его привязал к столбу и написал: „Клемансо — негр-лягушатник“».
Крестьянка Анна Геллер пишет мужу из Нейкирхеца (Саксония): «Когда нужно было убирать хлеб, русская повесилась. Это не народ, а какая-то пакость. Я ей давала есть и дала даже передник. Сначала она кричала, что не хочет жить в сарае с Карлом. Я думаю, для такой дряни честь, если немец ею не брезгает… Потом она стащила сухари тети Минны. Когда я ее наказала, та повесилась в сарае. У меня и так нервы не в порядке, а здесь еще такое зрелище. Можешь меня пожалеть…»
Мы не знаем имен затравленного француза и русской мученицы, но мы не забудем имея Вергау и Геллер.
Семь миллионов чужеземных рабов и рабынь томятся в Германии. Они говорят на разных языках, но они понимают друг друга: все они смертельно ненавидят немцев. Когда союзные армии подойдут к границам Германии, их восторженно встретят миллионы узников. Судить гитлеровцев будут не международные юристы, в Гаагском трибунале, а французские, чешские, польские и украинские рабы в Дармштадте, в Мерзебурге, в Альтенштадте, в Пиллау, в Нейкирхене, — во всех германских городах и селах.
Фриц-философ
Немецкий курсант Вольфганг Френтцель увлекался философией. На фронте он продолжал читать сочинения Платона, Шопенгауера и Ницше. Он вел дневник, который написан в форме писем к некоей Генхен.
Записная книжка в переплете из коричневого дерматина — исповедь. Помимо философских книг, Вольфганг Френтцель любит войну, причем ему все равно, за что воевать и где. Он пишет 27 января, отправляясь на фронт: «Генхен, завтра выезжаем! Наконец! Наконец! Наконец! Все прекрасно». Месяц спустя он записывает: «Мир хотелось воевать давно — во время абиссинской кампании, во время испанской войны, когда наши войска ворвались в Австрию и в Чехословакию. Знаешь, я часто жалел о том, что мне не суждено было участвовать в мировой войне 1914–1918 годов. О, какое возвышенное чувство охватывало меня, когда я читал немецкие книги о войне!»
Попав в окоп возле Гжатска, фриц-философ отмечает: «О такой первобытной романтике войны я не смел мечтать даже в самых дерзких мечтах».
Ценитель Платона любит рассуждать о морали: «Высовываясь в окно вагона, видишь людей в лохмотьях. Женщины и дети хотят хлеба. Обычно в ответ им показывают дуло пистолета. В прифронтовой полосе разговор еще проще: пуля между ребрами. Между прочим, русские заслужили это, все без исключения — мужчины, женщины и дети… Я уже познакомился с моралью фронта, она сурова, но хороша». Вот для чего Вольфгангу Френтцелю нужно было изучать Шоненгауера: он называет убийство детей «суровой моралью».
Фриц-философ свободен от человеческих чувств. Он пишет своей Генхен: «Я не хочу любить ни одно человеческое существо… Любовь для меня самый большой враг… Говорит же Ницше по этому поводу: „Сильные повелители — это те, которые не любят“… Поэтому я и не хочу любить по-человечески… Но ты должна быть мне верной…».
Фриц-философ хотел быть «повелителем». Для начала он повелевал своей дурой Генхен: он ее не любит, но она обязана быть ему верной. На восток этот захудалый ницшеанец отбыл, мечтая стать повелителем мира. Однако в Гжатске его ждало некоторое разочарование. Фриц-философ увидел обыкновенных фрицев, переживших зиму и хорошо знакомых с русской артиллерией. Вольфганг Френтцель жалел о том, что он родился на двадцать лет позже, чем следовало, и опоздал на Верден. Фрицы жалели совсем о другом: они говорили, что родились на двадцать лет раньше, чем следовало, и попали в Гжатск. Фриц-философ негодует: «У немецких солдат не осталось больше ничего святого, они все смешивают с грязью своими мерзкими замечаниями»..
Ницшеанец страдает — он говорит: «Я хочу быть повелителем мира», а фрицы тоскливо почесываются. Он жаждет убивать русских детей, а рассеянные фрицы гоняются за курами. Он предвидит тридцатилетнюю войну и описывает, как Гитлер возьмет Южный полюс, а фрицы издыхают: «Пора бы по домам…»
Фрица-философа убили. Наверно, даже Генхен облегченно вздохнет, узнав, что ее «повелитель» не может дольше повелевать. Но, перелистывая коричневую книжку, изумляешься убожеству этих ученых людоедов. Для пыток им нужны философские цитаты. Возле виселиц они занимаются психоанализом. И хочется дважды убить фрица-философа: одна пуля за то, что он терзал русских детей, вторая — за то, что прикончив ребенка, он читал Платона.
Фриц-Нарцисс
Некто Иоганн написал с фронта письмо своему приятелю обер-ефрейтору Генриху Рике. Иоганн пишет:
«Милый Генрих! Ты тоже находишься в этой проклятой стране. Я имею несчастье с самого начала воевать здесь. Ты сообщаешь, что твой брат Герхард погиб. Увы, та же участь постигла нашего общего друга Фрица Клейна. Мне ужасно жаль его, но, впрочем, ничего по поделаешь. Мой брат Гилерт тоже в России, под Ленинградом. Я здесь недалеко — на Центральном фронте».
После элегического перечисления потерь Иоганн вспоминает, что он — ариец, потомок древних германцев и наперсник людоеда. Он пишет:
