образом, вынудив её смотреть ему в лицо. — Ещё живы люди, помнящие время, когда аристократам не приходилось думать о деньгах. Да, и среди знати были богатые и бедные, как были высокие и низкие, красивые и уродливые. Однако даже крестьянину не пришло бы в голову, что нищий герцог — в меньшей степени герцог, или что богатую шлюху надо сделать герцогиней. Дворяне не радели о деньгах и не говорили о них; а если и стремились к ним, то тщательно это скрывали, как всякий другой порок. Церковнослужители не марали деньгами рук, за исключением тех несчастных, в чьи неприятные обязанности входило вынимать десятину из церковной кружки. Обычные честные крестьяне были счастливо избавлены от денег. Для дворян, клириков и крестьян — трёх сословий, нужных в порядочной христианской стране, — деньги оставались странной диковиной, непонятной, как индусу — церковная облатка. В них видели наследие языческих римских некромантов, талисманы подземного культа Митры, которые святой Константин после обращения в истинную веру почему-то не уничтожил вместе с капищами идолопоклонников. Те, кто чеканил или преумножал деньги, были тайной кликой, заразой, пережившей столетия — не лучше иудеев. Да многие из них и были иудеи. Они стягивались в такие города, как Венеция, Генуя, Антверпен и Севилья, и опутывали мир паутиной, сетью, по которой деньги сочились слабой прерывистой струйкой. Это было мерзко, но терпимо. Всё изменилось в последнее время, изменилось страшно. Культ денег распространился по христианскому миру быстрее, чем учение Магомета — по Аравии. Я не понимал всего ужаса происходящего, покуда вы — жалкая голландская потаскуха, марионетка недужных банкиров — не явились в Версаль и не получили графский титул вместе со сфабрикованной родословной. И за что? За благородство? Нет, за то, что вы — верховная жрица денежного культа. Ваше умение обращаться с деньгами обворожило тех же развращённых царедворцев, что по ночам служили в заброшенных церквях чёрные мессы.
Поэтому я решил, что сожгу вас на костре, Элиза. Для меня это стало тем же, чем был для сэра Галахада святой Грааль — целью, поддерживающей в испытаниях и странствиях. О нет, я не просто хотел увидеть, как вас пожирает медленное пламя; не думайте, что я настолько потворствую своим прихотям. Ваша казнь, Элиза, стала бы кульминацией, катарсисом Великого делания очищения. Англия пала бы пред войсками христианнейшего короля и Голландская республика вслед за ней. Не только вы, но многие сгорели бы на аутодафе, которые запылали бы по всей Европе, как сейчас на Хей-маркет эти костры. То был бы конец ереси — ереси так называемых реформатов, евреев, а главное — культа денег. Микеланджело новой эпохи, работающие не для денег, а во славу Божью, запечатлели бы триумф веры на великих картинах и фресках. Там было бы много фигур, но в центре каждой картины, каждой фрески, на самом почётном месте, красовались бы вы, Элиза, в пламени костра посреди Чаринг-кросс. В кругосветном плавании, страдая от морской болезни, холода и усталости, я порою начинал терять веру; тогда я думал о грядущем торжестве и вновь обретал силу. Оно звало меня вперёд; и в то же время страх перед ним гнал Джека, как щёлканье бича над ухом гонит вола.
Во время этой странной речи Элиза по-прежнему старалась перепилить ремень из воловьей кожи, на которой держалась дверца. Чтобы де Жекс не заметил движений её плеча, резать приходилось осторожно, а значит, медленно. Де Жекс явно не спешил со своим аутодафе, но Элиза боялась, что сейчас он выведет какую-то мораль, а затем подожжет карету или сделает что-нибудь ещё в таком роде. Поэтому она задала вопрос:
— Ваши слова мне удивительны; зная вашу страсть к алхимии, кто бы подумал, что вы так ненавидите деньги?
Де Жекс печально покачал головой и впервые за всё время отвёл взгляд от Элизиного лица. Отсвет костра сверкнул на маслянистой поверхности клинка; де Жекс заметил его и, рассеянно вертя кинжал, продолжил:
— Конечно, среди алхимиков есть шарлатаны, стремящиеся к богатству; пародия на таких, как вы, столь же алчные, однако менее ловкие. Но разве вы не видите, что алхимия — ангел мщенья, который истребит вашу ересь? Ибо что будет с деньгами, когда золото станет дешевле соломы?
— Так вот ваша цель, — сказала Элиза. — Уничтожить новую систему, которая строилась у вас на глазах незримым движением денег.
— О да! Британия и Голландская республика не имеют права существовать. Господь не предназначал эти земли для людей, а если и предназначал, то не для того, чтобы они здесь процветали. Поглядите на здание Оперы! Выстроено на краю света обмороженными пастухами, а по своим размерам, по своему убранству — истинное чудище, мерзость, возможная лишь в мире, развращённом деньгами. Таков и весь Лондон! Я бы его сжёг! А вы стали бы искрой, от которой занялся бы город.
— Стала бы или стану? — Петля была почти перепилена; оставалось лишь резануть посильнее, чтобы дверца упала на мостовую. Однако Элиза всё равно не могла освободиться, пока де Жекс сжимает её голову. Она выгнула шею, задрав подбородок, и увидела в нескольких шагах от себя перевёрнутый костёр. Если б только де Жекс отошёл за головнёй, Элиза успела бы вылезти из-под кареты.
— Великие и блистательные планы, — с горькой улыбкой промолвил де Жекс, — вроде того, что я сейчас изложил, часто порождаются не благочестием, а гордыней. Устроить сегодня аутодафе на Хей- маркет было бы приятно для моей гордости, но в нынешних обстоятельствах чересчур амбициозно. Мне следует проявить смирение и ограничиться никотином. Можете извлечь отсюда нравственный урок: вы жили пышно и расточительно, а умрёте жалкой смертью в канаве Хей-маркета.
— Как обидно, — произнёс английский голос, показавшийся Элизе странно знакомым, — что высокородный и благочестивый муж, ненавидящий деньги, вынужден халтурить и убивать абы как из-за того лишь, что они с Луём не наскребли нескольких луидоров.
При первом звуке этого голоса де Жекс отступил на полшага. Теперь Элиза смогла повернуть голову и взглянуть на говорящего: он стоял в центральной арке Оперы, как если бы вышел после спектакля. Поскольку сегодня представления не давали, логичнее было предположить, что это кто-то, хорошо знающий окрестные проулки. Не сумев преодолеть кордон верховых якобитов и огненные баррикады, он незаметно проник в Оперу через двор таверны «Колокол», прошёл всё здание и появился с той стороны, с которой его никто не ждал — настолько не ждал, что всадники, патрулирующие огненный периметр, ещё не поняли, что к ним с тылу просочился чужой.
Элиза от изумления потеряла несколько секунд, в которые могла бы освободиться. Теперь она вновь заработала кинжалом.
Де Жекс шагнул к чужаку.
— Глупость несусветная даже для тебя! Смотри: ты окружён. Тебе осталось жить несколько минут.
— Вы озадачены, отец Эд, потому что всё время нашего знакомства я был так расчётлив и осмотрителен. Однако в юности я только и делал, что чудил, и чаще — к собственной пользе. Все мои умные действия в Лондоне имели одну цель — добиться случая сделать какую-нибудь глупость ради моей Элизы. И вот я здесь: момент настал.
— Как пожелаешь! — воскликнул де Жекс. — Мне будет приятно наказать тебя за безрассудство, Джек.
Услышав это имя, Элиза вздрогнула; рука её дёрнулась, и кинжал окончательно рассёк петлю. Дверца с грохотом рухнула на мостовую. Де Жекс, шагнувший было к Джеку, замер и обернулся. Элизе некогда было вылезать из-под кареты. Она метнула в де Жекса кинжал. Лезвие вонзилось в ляжку чуть ниже ягодицы, но было таким лёгким, что вошло от силы на четверть дюйма. Тем не менее оно ужалило, как оса. Де Жекс вытащил его и с криком: «Шлюха поганая!» бросился к Элизе, занося для удара собственный кинжал.
Джек сбежал по ступеням Оперы и на ходу выбросил в сторону де Жекса левую руку, похожий не столько на дуэлянта, сколько на чародея, посылающего заклятие, поскольку клинка у него в руке не было, а ударить на таком расстоянии он не мог. Однако что-то в ладони у Джека всё-таки было: оно вылетело, вращаясь так быстро, что воздух наполнился гудением, как от крыльев маленькой птички. Вещица пролетела над занесённой рукой де Жекса и тут же, вопреки всем законам природы, повернула и принялась описывать вкруг его запястья сужающуюся спираль. Она двигалась всё быстрее по мере того, как убывал радиус орбиты, и, наконец, превратившись в размазанное пятно, ударила де Жекса по руке. Здесь она и осталась; ибо вещь, которую бросил Джек, была усажена сверкающими лезвиями.
Джек рывком отвёл левую руку назад, и де Жекса в тот же миг бросило к нему; их соединяла шёлковая нить, привязанная к таинственному метательному снаряду. Теперь взметнулась правая рука
