пальцев другого. Внезапно меня охватила тоска, тоска по чему-то такому, чего я сама была лишена и чему не знала названия. Мне вспомнились руки Коула на моих ключицах, его жаркое дыхание на моих губах, и я вдруг поняла, что завтра позвоню ему или разыщу, если получится.
Я снова приподнялась на локтях, пытаясь отвлечься от мыслей о его ладонях на моих бедрах и запахе Сэма, исходившем от подушки, и произнесла:
— Интересно, что сейчас делает Сэм.
Грейс придерживала страницу двумя пальцами; брови у нее были задумчиво сведены; услышав мои слова, она перестала хмуриться, и ее лицо приняло какое-то неуверенное выражение. И кто только тянул меня за язык!
Грейс осторожно опустила страницу и разгладила ее, потом прижала пальцы к горящей щеке и точно таким же движением разгладила кожу.
— Он сказал, что вечером попытается позвонить, — произнесла она наконец.
Она продолжала смотреть на меня все с тем же неуверенным выражением, и я добавила:
— Мне просто интересно, кто-нибудь из волков уже превратился в людей и пришел к нему? Я тут на одного из них наткнулась.
Это утверждение было настолько близко к правде, что мне практически не пришлось кривить душой.
Лицо Грейс прояснилось.
— Я знаю. Сэм говорил. Ты в самом деле на него наткнулась?
Вот черт. Пришлось рассказывать.
— Я отвезла его в дом Бека как раз в ту ночь, когда ты ездила в больницу.
Глаза у нее расширились, но она не успела задать ни единого вопроса, потому что затренькал дверной звонок — громко, настойчиво и на разные лады.
— Пицца! — преувеличенно весело крикнула из коридора мать Грейс, и больше мы с Грейс ни о чем не говорили.
Принесли пиццу, и Изабел даже выдала кусочек маме, чего я на ее месте делать бы не стала. Мама поднялась к себе в студию, чтобы мы могли расположиться в гостиной. Небо за стеклянной дверью на террасу успело почернеть настолько, что невозможно было сказать, полночь на дворе или семь вечера. Я уселась на одном краю дивана с одиноким куском пиццы на тарелке, Изабел с двумя — на другом. Бумажной салфеткой она аккуратно промокнула со своей пиццы лишний жир, стараясь не задеть грибы. По телевизору показывали «Красотку»; на экране героиня Джулии Робертс опустошала магазины, в которых Изабел выглядела бы как своя. Коробка с пиццей стояла на кофейном столике перед телевизором. Начинки была целая гора.
— Ешь, Грейс.
Изабел протянула мне рулон бумажных полотенец.
Я посмотрела на пиццу и попыталась убедить себя в том, что это еда. Просто поразительно, как быстро одному-единственному куску пиццы с сыром и грибами, истекающему жирным соком и опутанному нитями расплавленной моцареллы, удалось то, чего не смогла сделать прогулка по лесу, — заставить меня почувствовать себя совершенно больной. От одного взгляда на тарелку меня замутило, но это была не обычная тошнота. Это было то же самое, что терзало меня раньше, — лихорадка, которая не была лихорадкой. Болезнь, представлявшая собой нечто более серьезное, нежели просто головная боль и колики в животе. Болезнь, которая каким-то образом стала мной.
Изабел посмотрела на меня, и я поняла, что расспросов не избежать. Но мне не хотелось даже раскрывать рот. То смутное и бесформенное, что заявило о себе в лесу, пожирало меня изнутри. Я боялась того, что могу сказать, если заговорю.
Я чувствовала себя намного более уязвимой, чем в лесу, в окружении волков. Мне хотелось, чтобы Изабел куда-нибудь делась. И мама тоже. Мне нужен был Сэм.
Грейс вдруг посерела. Она смотрела на свою пиццу с таким видом, как будто боялась, что та ее укусит, потом наконец выдавила, держась за живот:
— Я сейчас.
Она с заторможенным видом сползла с дивана и двинулась в кухню. Когда она вернулась с еще одной банкой имбирного эля и пригоршней таблеток, я спросила:
— Тебе опять нехорошо?
Я немного приглушила звук у телевизора, хотя там как раз шла моя любимая сцена.
Грейс разом ссыпала все таблетки в рот и запила большим глотком лимонада.
— Немного. Когда болеешь, вечером всегда чувствуешь себя хуже, так ведь? Я про это читала.
Я посмотрела на нее. Похоже, она все понимала. Похоже, она думала о том же, о чем и я, но произносить это вслух мне не хотелось. Поэтому я спросила:
— Что сказали в больнице?
— Что это обычная простуда. Грипп, — отозвалась она, и по ее тону я поняла — она вспоминает, как рассказывала мне про тот раз, когда ее укусили. Тогда она тоже думала, что у нее грипп, и только потом мы поняли, что на самом деле это был никакой не грипп.
Тогда я наконец произнесла вслух то, что не давало мне покоя с тех самых пор, как я переступила порог ее дома.
— Грейс, от тебя пахнет. Как от того волка, которого мы тогда нашли. Ты сама понимаешь, что это как-то связано с волками.
Она потерла пальцем завитушки на бортике тарелки, как будто хотела соскрести их совсем.
— Я знаю.
В ту же минуту зазвонил телефон, и мы обе поняли, кто это. Грейс вскинула на меня глаза и замерла.
— Только Сэму не говори, — попросила она.
26
В ту ночь я не мог заснуть и потому затеял печь хлеб.
Не спалось мне главным образом из-за Грейс; даже думать о том, чтобы отправиться в кровать и лежать там в одиночестве, дожидаясь прихода сна, было совершенно невыносимо. Впрочем, свою роль в этом сыграл и Коул, который до сих пор торчал в доме. Он оказался таким беспокойным — расхаживал туда-сюда, включал и выключал стереосистему, присаживался на диван, начинал смотреть телевизор, потом снова вскакивал, — что лишил покоя и меня. У меня было такое впечатление, будто я нахожусь рядом со звездой, готовой взорваться.
Так вот, о хлебопечении. К нему меня приобщил Ульрик, который был страшно привередлив в отношении хлеба. Он в рот не брал большинство покупных сортов, а если прибавить к этому то обстоятельство, что в десятилетнем возрасте я сам только хлебом и питался, в тот год хлебопечка у нас работала не переставая. Бек считал нас обоих несносными и никакого касательства к нашим заскокам иметь не желал. Поэтому утра мы проводили в обществе друг друга — я бренчал на подаренной Полом гитаре, устроившись на полу у кухонных шкафчиков, а Ульрик сражался с тестом, время от времени ворча на меня, чтобы не мешался под ногами.
Однажды, почти в самом начале года, Ульрик поднял меня на ноги и приставил месить тесто; это случилось в тот самый день, когда Бек узнал, что Ульрик был на приеме у врача. Это воспоминание не давало мне покоя с тех самых пор, как я стал свидетелем отчаянных попыток Виктора сохранить человеческий облик. Бек ворвался в кухню, сам не свой от ярости. За спиной у него маячил Пол; он остановился на пороге, и, судя по лицу, его привело на кухню не столько беспокойство, сколько предвкушение захватывающей сцены.
