температуру на прежний уровень. Поэтому человек дрожит от холода. Гипоталамус умеет делать еще всякие забавные штуки — к примеру, определяет, жаворонок человек или сова, дает телу приказ вырабатывать адреналин, определяет уровень жира в организме и…
— Ничего он не умеет, — перебила его я. — Ты все выдумываешь.
— Не выдумываю, — с серьезным выражением ответил Коул. — В нашем доме на подобные темы беседовали за обедом.
Он добавил к схеме на салфетке еще один квадратик и вписал в него «Превращение в волка»; под нажимом стержня тонкая бумага слегка порвалась.
Я развернула салфетку, чтобы его каракули — угловатые кривобокие буквы, громоздящиеся друг на друга, — оказались ко мне правильной стороной.
— Ну и как в твою схему вписывается менингит?
Коул покачал головой.
— Не знаю. Зато она, возможно, объясняет, почему я сейчас человек.
Не переворачивая салфетки, он большими буквами нацарапал поперек квадратика-гипоталамуса: «АМФ».
Я уставилась на него.
Он не отвел взгляд. В дневном свете глаза у него казались очень-очень зелеными.
— Слышала когда-нибудь утверждение, что наркотики разрушают мозг? Так вот, думаю, так оно и есть.
Я продолжала буравить его взглядом; он явно ждал, что я как-нибудь прокомментирую его бурное прошлое.
Вместо этого я попросила:
— Расскажи про своего отца.
Не знаю, зачем я стал рассказывать ей об отце. Она определенно была не самой сочувствующей слушательницей. Впрочем, может быть, именно поэтому и стал.
Хотя начало этой истории я опустил, а начиналась она так: давным-давно, еще до того, как в Мерси- Фоллз в багажнике «тахо» привезли нового волка, до клуба «Джозефина», до «Наркотики», жил-был мальчик по имени Коул Сен-Клер, и мог он все, что угодно. И это бремя оказалось настолько невыносимым, что он уничтожил сам себя, пока это не успел сделать кто-то другой.
Вместо этого я сказал:
— Давным-давно я был сыном одержимого ученого. Человека-легенды. Сначала он был чудо- ребенком, потом юным гением, а потом стал полубогом от науки. Он был генетиком. Делал человеческих младенцев красивее.
Изабел не обронила: «Неплохо». Она лишь молча хмурилась.
— И все шло хорошо, — продолжил я.
Так оно и было. Я вспомнил фотографии, на которых сидел у него на плечах, в то время как вокруг его лодыжек бушевал океанский прибой. Вспомнил, как мы играли в слова, когда ехали куда-нибудь в машине. Вспомнил шахматные партии и горы пешек, высившиеся рядом с доской.
— Он редко бывал дома, но меня это не расстраивало. Когда он появлялся, все было прекрасно, и у нас с братом было замечательное детство. Да, все было здорово, пока мы не начали взрослеть.
Не помню, когда мама впервые произнесла это вслух, но совершенно уверен, что именно в этот миг все дало трещину.
— Давай, не томи уж, — саркастическим тоном подстегнула меня Изабел. — Что он сделал?
— Не он. Я. Что сделал я.
И что же я сделал? Наверное, отпустил толковый комментарий по поводу какой-нибудь заметки в газете, или в школе перескочил вперед через класс, или решил какую-нибудь головоломку, которая должна была оказаться мне не по зубам. В один далеко не прекрасный день мама впервые произнесла с полуулыбкой на своем длинном некрасивом лице, на котором лежал отпечаток вечной усталости — наверное, от того, что она слишком долго была замужем за гением: «Угадайте, в кого он пошел».
Это было началом конца.
Я пожал плечами.
— В школе я обогнал своего брата. Папа хотел, чтобы я ходил с ним в лабораторию. Чтобы я начал заниматься по программе колледжа. Он хотел вылепить из меня второго себя. — Я помолчал, вспоминая, как раз за разом разочаровывал его. Молчание всегда, всегда было хуже, чем крик. — Но я так им и не стал. Он был гением. А я — нет.
— Тоже мне трагедия.
— Для меня это и не было трагедией. А для него — стало. Он желал знать, почему я даже не попытался. Почему выбрал для себя другой путь.
— И что же это был за путь? — поинтересовалась Изабел.
Я молча посмотрел на нее.
— Не надо так на меня смотреть. Я вовсе не пытаюсь вынюхать, кто ты. Мне на это плевать. Я просто хочу понять, почему ты стал таким.
Столик неожиданно пошатнулся, я вскинул глаза и увидел перед собой три прыщавые девчачьи физиономии. У всех трех были одинаковые глазки-щелочки, прижмуренные в одинаково восторженном выражении. Физиономии были незнакомые, но выражение я узнал и с упавшим сердцем понял, что сейчас услышу.
Изабел нахмурилась.
— Если вы собираетесь втюхивать нам герлскаутское печенье, можете уходить сразу. И вообще, можете просто сразу уходить.
Предводительница этой малолетней компании — в ушах у нее болтались серьги-кольца, Виктор называл их бубликами — сунула мне под нос розовый блокнот.
— С ума сойти! Я знала, что ты не умер. Знала! Можно мне автограф? Пожалуйста!
Две другие негромким хором повторяли:
— Обалдеть!
Наверное, мне следовало бы испытывать страх от того, что меня узнали. Однако все, о чем я мог думать, это то, что я в клочья рвал душу в гостиничных номерах, сочиняя свои брутальные, полные скрытого смысла песни для этих вот визжащих от восторга соплюх в футболках с физиономиями героев модного молодежного сериальчика. «Наркотика» для детсадовцев.
Я вытаращился на них и переспросил:
— Прошу прощения?
Они слегка погрустнели, но девица с сережками так и не убрала блокнот.
— Пожалуйста, — повторила она. — Можно попросить у тебя автограф? После этого мы не будем больше тебе докучать, честное слово. Когда я впервые услышала «Разбей мне лицо», я чуть не умерла. Она стоит у меня вместо звонка на мобильнике. Я ее просто обожаю. Это лучшая песня всех времен. Когда ты пропал, я так плакала. Я целыми днями ничего не ела. Я подписалась под петицией тех, кто верит, что ты жив. Господи боже мой, я просто глазам своим не верю. Ты жив.
Одна из ее подружек и в самом деле разрыдалась, до глубины души потрясенная моим счастливым воскрешением из мертвых.
— А-а, — протянул я и как ни в чем не бывало продолжил: — Вы приняли меня за… Да, меня часто путают. Но я не он.
Я остро ощущал на себе взгляд Изабел.
— Что? — Теперь у девицы с сережками тоже вытянулось лицо. — Но ты так похож на него. Клево.
Она залилась такой яркой краской, что ей, наверное, было больно.
— Спасибо.
«Пожалуйста, уходите».
— Ты правда не он? — не желала сдаваться девица.
— Правда. Не представляете, сколько раз я уже это слышал с тех пор, как обо всем рассказали в
