сугроб, а кому не нравится, пусть откроет окна, а если они не открываются, то он не виноват, сами виноваты, на такси надо ездить… В соседнем отсеке хором ругали власти, напротив охала бабка, спешащая к сыну на похороны. Бухтели вечно недовольные тетки-челночницы в грязных пуховиках… Основательно окунувшись в народ, он сошел в Энске и, слившись с толпой, побрел на переходный мост. Энск гудел, ничего ему не делалось. Термометр на площади показывал десять градусов ниже нуля – для января вполне комфортно. Бомжам – раздолье. Он не был здесь четыре месяца, но как ни вглядывался, не находил в облике города разительных перемен. Бродили милиционеры-срочники с собаками на поводке, темные личности в закоулках торговали «ширевом». Развалины кафе «Давай закусим», пережившего генсека, «доброго царя», но не пережившего патриотов, тоскливо взирали в небо.
Толпа на остановке, давя слабых, атаковала «Икарус»-гармошку. Скептически оглядев желающих уехать, Туманов пешком отправился на улицу Ленина.
На звонок никто не открывал. Он долго терзал его, затем развернулся и позвонил в квартиру напротив.
Из открывшейся двери высунулись две головы. На уровне жизненно важных органов – мохнатого среднеазиата с очаровательными клыками, повыше – потасканной тетки в бигудях и с прыщом на бороде.
– Девушка, вы мне не поможете? – вежливо осведомился Туманов.
«Азиат» зарычал.
– Помогу, – кивнула тетка. – Может, чаю? Фундук – фу!
– Спасибо, – Туманов сглотнул, – я на службе. – Вынул из кармана удостоверение Налимова и самоуверенно раскрыл. Все равно читать не будет.
– На службе, а не бреетесь, – укоризненно заметила «девушка».
– Вы правы, – согласился Туманов, – это упущение. Мне нужна Оксана Владимировна Волина из двадцать четвертой квартиры. Как бы узнать, где она?
– Она уехала, – поскучнела тетка.
– Куда?
– Я… не знаю.
– Когда?
– Я… не помню.
– Поточнее.
Не все ментовские повадки он похерил за годы нервотрепки. Иногда удавалось и создавать убедительный вид, и придавать весомость словам. В некоторых случаях это впечатляло.
– Она уехала, н-наверное, в сентябре, – вспомнила тетка.
– То есть вы лично видели, как она собирала чемоданы, грузила вещи в машину?
– Нет, что вы, – тетка стушевалась. – Я не видела, молодой человек… Просто пришел мужчина, такой, знаете, приятной наружности – вот как вы… Показал книжечку – вот как у вас… Задавал какие-то вопросы – я ответила… А потом он сказал, что Оксана Владимировна уехала, и если кто-то будет ею интересоваться…
У него не нашлось слов благодарности. Он махнул рукой и пошел прочь. Если тетка что-то и говорила вслед, он не слышал.
Через двадцать минут он стучал в другую дверь – звонок не работал. Открывшая женщина узнавалась с большим трудом. Когда двенадцать лет назад она выходила замуж за Лёву Губского, поглазеть на этот божий дар прибежала чуть не вся железнодорожная ментура – кроме тех, что дежурили и находились на задании (эти прибежали назавтра). Теперь время уничтожило даже то положительное, что сохранялось полгода назад. От красоты остались большие глаза цвета бирюзы и завитки кудряшек на лбу. В остальном Светка напоминала рыхлую, плохо слепленную и неряшливую плюшку.
– Здравия желаем, – сказал Туманов.
О большом здравии речь, видимо, не шла. В руке у Светки дымилась сигарета.
– Ты живой, Туманов? – У нее и голос стал тонким, как сигарета, и бесцветным, как ее дым.
– Я живой, Света.
– А Лёвушка – нет…
Помолчали.
– Я не знал, Света…
Она отступила, подтянув дурацкие трико с проплешинами на коленях.
– Проходи. Только, знаешь, у меня не стерильно…
Он вошел. Из вежливости.
Состояние было омерзительным. Лёву убили в ночь, предшествующую его бегству из Энска. Выходит, когда он поутряне отбивался от чекистов, тот уже был мертв. А ведь по глазам было видно: предчувствовал… Ну почему из-за тебя мрут и пропадают люди? Лёва, Оксаночка, Анюта Россохина… После ухода от Губской он еще долго шатался по городу, роя ногами рыхлый снег. Побывал у конторы «Муромца» – за свечкой бывшего обкома. Обстановка не претерпела изменений. На горке высились элитные дома для «людей», чуть поодаль – массив для народа. Над свечкой гордо реял триколор – в здании размещалась временная администрация области (так она себя уважительно и называла: «временная»). У конторы, перед шеренгой разномастных джипов прохаживался молодой милиционер с кобурой – увы, не гигант мысли Костя Рогов. И табличку поменяли: в здании располагался уже не «Концерн «Муромец». Энский филиал», а «Временная Директория РФ. Комитет по госрезервам». Оттого и джипов слетелось несметно. Знают, где поживиться…
Он постоял на пригорке, выкурил сигарету. Наблюдал, как дворник орудует помелом, сметая с крыльца свежий снежок. Куда все подевалось? Гигантский концерн – отлаженный, исправно работающий механизм; не могли его растерзать и растащить по закоулкам. Для этого нужно быть настоящими вредителями. Новые власти на такой беспримерный шаг не пойдут – кишка тонка. Тогда где он? Под какое ведомство перетек, чем занимается? Производит ли наркотик? Ведь в «Муромце» не сплошь и рядом сидели враги (читай, зомби – «заминированные»). И не нужно было их истреблять. Кравцов покойный – не зомби («мертвяки» не воруют так красиво и с размахом), его замы не зомби – даже самые сволочные. Все руководство, со своими плюсами и минусами – Котляр, Барчуков, Туманов… никакие они не зомби.
Что вообще стряслось в стране? Первый месяц в деревне он принципиально воротил нос от новостей. Любой политик (или тусовка) – понятие сволочное, их говорильня – развесистая клюква; сей постулат, принимаемый им когда-то абстрактно, он кожей, горячей от пламени взрыва, ощутил на себе в полной мере. Какая разница, чем кончится? Человек существует для себя, себя он должен кормить и радовать, а добрая сила, тобой руководящая – она тебя же и погубит. Так что тлей понемногу. И не планируй никогда на завтра то, что можно вообще не делать.
Но помалу, по мере прихода в себя, он стал интересоваться. Иногда включал приемник, несколько раз ловил по телевизору искаженный Ижевск (на вновь заработавшем ретрансляторе параллельно вещанию штопали заплаты) и волей-неволей был вынужден признать: новые власти, ангажированные «Бастионом», со скрипом пытаются вернуть страну к положению статус кво. Хоть что-то из обещанного выполняется. А это если и не прогресс, то уже сдвиги.
Людей, правда, при этом в упор не замечали.
Вор в законе Жлыга, он же Шнобарь Виталий Григорьевич, недавно поел. Теперь сидел, развалясь, весь из себя – благодушие, и ковырял в зубах спичкой. В хате было прибрано. На полу дорогое покрытие, стены – под кирпич; в углу видак, компьютер. В чистом окне, на убранном от снега дворике – черномазая «Лянча» с фрагментом личного войска.
– Алмазно! – восхитился вор. – Персона нон грата! А мы и знать не думали, что счастье нам подвалит.
– Я сяду? – не стал скромничать Туманов.
Жлыга махнул рукой.
– Да не спрашивай, будь как дома. Ты какими судьбами, Туманов?
– Праху поклониться прибыл. – Туманов опустился в расслабляюще мягкое кресло. – Как здоровье драгоценное, Жлыга? Клиентура, делишки?
– Скрипим, Туманов. Доскрипываем, – Шнобарь ощерил недавно вставленные зубы. Месяцев семь назад
