Что это? Его глаза или море?
И жадно пьют пухлые губы
Нашу сладкую горечь.
Пей! Никогда не забыть эту боль, испуг
И щемящую грусть этих розовых губ…
Там, в моем Париже, на террасе ресторана, Как звезда на заре, доцветает дама, И от гаснущего газа, и от утреннего света Еще злее губы фиолетовые, И, облизывая ложечку – каштановый крем,Ей хочется вытянуться, ногой достать спинку кровати, И горько шепчет она: «Je t'aime! Je t'aime!»1 Ему? или ложечке? или заре, над городом плачущей?
И где-то в эту же ночь
Папуас под себя подбирает папуаску.
Господи, спасибо! ведь есть любовь.
Любовь такая ясная!
Мы полем шли. Остановились оба сразу.
Глядеть – не глядели. Ждать – не ждали.
Горько пахла земля сухая.
Разве мы знали,
Чьих слез она чает?
Мы стояли. Мы не знали. Ничего не знали.
Мы друг друга искали.
Будто не стоим мы рядом, будто меж нами
Весь мир с морями, с холмами, с полями.
Губы дышали зноем земли.
«Ты здесь? ты здесь?» -
Пальцы спрашивали
И нашли.
Господи, спасибо! ведь есть
Любовь такая тяжкая!
Наши слезы смешались – где мои? где твои?
Горько пахла земля, но земля ли? и где мы?
Боже, разве мало такой любви,
Чтоб напоить всю жаждущую землю?
«Ты видишь?» – «Да, землю и тебя».
Ты засмеялась, слезы всё бежали, легкие слезы.
А после спросил я:
«Ты видишь?» – «Да, тебя и звезды».
2
Звезды?
Не знаю! не помню!
Вот они распускаются, электрические розаны, Газа голубые пионы.
У окна Танечка.
Тощей грудью прижавшись к книжечке,
Поет: «Я жду лобзания!»
– «Танечка, вы дома?» – «Нет их, сейчас вышли».
Жадные ворота губами чмокают.
Телефон визжит: «Я приду! я приду сама».
И, корчась от похоти,
Кидаются друг на друга раскаленные дома.
Господи, спасибо! есть любовь тяжкая.
Петр Николаевич, жена – Наташа.
Спальня ампир, ампир ночной столик.
Ночь? Но сколько их было, сколько?
«Скучно. Пойти бы, что ли, в театр…»
И скучно блестят лифчика пряжки.
Но что это? слово? или только улыбка,
Усмешка привычных скучающих губ?
И бьются они – две рыбы
На берегу.
И на знакомой кровати
Он, проживший с ней столько лет,
Знающий каждую пуговку ее платья,
Каждый вздох ее сонных век,
Вдруг ищет, ловит, удивленный,
Кричит: «Наташа, неужто ты? еще! еще!»
А на стуле, как каждую ночь, белье,
Как каждую ночь, лампадка дрожит у иконы.
«Наташа! Наташа!
Это ль не наша первая ночь?»
Господи, спасибо! ведь есть любовь
Такая тяжкая!
«Вот где свет… по трешнице заплатим
Чтоб всю ночь… уж мы раскошелимся…
Ну, ты! раскручивай тряпки!
Выкладай свои прелести!
Уж ты, сучка потертая,
По-ученому повертывайся!»
За окном желтый снег и весна.
Талый снег – ему умереть…
Ах, она возьмет этот красный фонарь,
Будет он вместо сердца гореть.
Будет жечь и вздыхать, будет круглый и красный Ночью жить, а к утру погаснет…
Трясет еще девку, но на черных губах стынет ругань.
Нельзя ни уйти, ни забыть, ни укрыться.
И грубые руки бьются испуганно,
Будто крылья самой нежной птицы.
Мутит от кислого пива, от пудры вонючей.
Перед ним – грязный тюфяк, перед ней – потолок.
Но держат они еще один лучик…
«Отчего так светло?»
– «Не знаю, еще ночь».
– «Это с улицы…» – «Как тебя звать?» – «Машкой».
Господи, спасибо! Ведь есть любовь,
Любовь такая тяжкая!
