Ты сидела в кафе, и газа отблеск синий Был на всем: на твоем лице, на стакане вина, на пальцах дам, Будто смерть. И когда я повторял твое грустное нормандское имя, Мне казалось, что мы уже не здесь, а там.
И две тонкие рюмки, встречаясь,
Под чей-то пьяный смех,
Пели нам о светлом рае,
Где ни арф, ни цветов, только синий свет.
Ты встала. Мы шли долго, молча, не смея умереть, Как каторжники шли. Куда?- разве мы спрашивали…
И грустно звенела цепь
Любви нашей.
Я клевал губы трудные твои,
Слушал, как неровно бьется сердце.
Где же рай? где же радость не быть, не быть?
Где же смерть?
Вот близко! сейчас не станет!
Целую. Но я. И это мое.
Страшный ангел держал меж нашими устами
Меча своего лезвие.
Ничего, ничего не будет!..
Но тоска любви горяча,
Она растопила сталь меча.
«Любишь?..»
Рассвело. Голые, светлые, мы в окошко глядели.
Торговки пели, гремели телеги, где-то кричал петух.
Господи, мы закончили, как нам было велено, Тяжкий труд.
Какая радость! Вот выползает красное солнце…
Господи, спасибо! есть любовь темная.
Еще свеча горела бесцельная,
Слабый огонек средь золота зари.
Ты тихо попросила, я расслышал еле-еле:
«Не туши… пусть горит…»
3
В поздний час,
Умирая в темных больницах,
Не веря, что утро может настать,
Всеми забытые,
Люди
Кричат.
Кажется, этот крик даже солнце разбудит, И встанет заря.
И души, что плоть не вмещает,
Прорвут великий мрак,
Разольются точно реки, светом райским
Наши дни осеребрят.
В ответ из спален, из ночлежек, из блудилищ Раздается такой же страстный крик, Всех, кто, сливаясь, не слились, Всех, кто, не любя, любили, Всех, кто ждет не дождется зари.
«Милый,
Если можешь – умри!..»
Будто на катафалке, на пышной кровати
Старой актрисы
Птичкой бьется, тихо плачет
No. 305-ый – бледный гимназистик.
Мальчик дышит духами – вся комната полна сирени.
Но вот еще запах смутный, тревожный,
Будто голубые цветики тления
Зацветают на холеной коже.
А ей страшно – с каждым годом всё легче гнутся колени, Всё круче путь, И всё меньше, меньше времени Хоть на миг приподняться, взглянуть.
«Вот еще падаю… Кто подымет…
Так в грязи и приду, даже черти шарахнутся прочь…
Нет, не могу!.. Боже, смертным потом вымой Эту всё испытавшую плоть!»
Молчат. Эта ночь надолго, навеки.
Окна завешены, заперта дверь.
Двое. Но с ними третий.
Ночь? Или смерть?
И старуха и мальчик встречают, нежно обнявшись, Радость, последнюю радость нашу.
Всю ночь солдат измывался над бабой,
Теперь запотел, изошел. Лежат они рядышком.
И скучно…
И каждый о своем говорит, а другой не слушает.
«Утром в баню схожу помыться…
А там крышка – на позиции…
А как прошлой весной Федьку засыпало,
Только разок икнул – вот и пойми тут…
Скажешь, поняла?..»
– «Говорю тебе, девочка у меня померла.
Глаша, Глафира…
Шесть рублей за нее платила…»
Скучно. А там конец…
«Вот и я помру – чего зря мучаться…»
Что-то белое копошится в окне.
Она придет. Она неминучая.
Белое расползлось. Где же ночь?
Баба баюкает солдатика: «Милый, вот и все померли…»
Господи, спасибо – ведь есть любовь,
Любовь такая темная!
«Ласкай меня, ласкай, как хочешь!
А вчера ночью…»
Ты говорила: так меня ласкал другой, так третий…
И любили нелюбящие, и ласкали неласковые, И не знали, зачем мы вместе, И не могли друг от друга оторваться.
И в душной натопленной комнате
Было всё, но не было радости.
