– Вот ты где, родимый, – злорадно хмыкнул Сташевич, втягивая «липу». – Держи, – бросил мне куртку, – головой отвечаешь.
Рисковал Сташевич не только здоровьем, но не сидеть же до утра. Красивый бросок с переворотом – и он уже за кустарником, обрамлявшим дорогу к Храму. Хлесткая очередь из кустов – финишная ленточка для бестолковых: справа от двери с болью застонали.
– Вперед и направо, – скомандовал Борька.
До коптильни – шагов тридцать. Дружным гуртом мы перебежали пространство, влетели за железные стеллажи с разделочными тумбами. Сташевич ввалился последним; тяжело сопя, набросился на меня с претензиями:
– Куртка где? Потеряла?
– Надела, – пискнула я.
– Молоток, – похвалил он, – так и сохраняй.
От коптильни фрагментарно просматривался Храм с прилегающими бараками. Вертолет в обзор не попадал, но он там точно был – рев мотора заглушал крики разбегающихся людей. Как тараканы, они растекались от центра поселения. Группа особей в разноцветных «гражданских» одеждах (ну точно праздник на дворе!) пронеслась недалеко от нас, словно перепуганные зайцы, свернула в поля. Стрелявших стало меньше, но накал пальбы не стихал – сцепились противники грозно и не на жизнь. Из нарядного Храма вырывались языки пламени – полыхал балкон и апартаменты Учителя. «Жалко, – промелькнуло в голове, – телевизор, диванчики...» Били зажигательными, с гуманной и благой целью – спалить дочиста, вместе с содержимым. Незачем народу мозги пудрить. Но огневая точка на макушке Храма продолжала огрызаться. Пулеметчик – явный смертник (сквозь огонь уже не пробиться) – строчил осатанело длинными очередями: башенка светилась, как маяк.
– Из бельгийского «Миними» хреначит, – восхищенно поведал Сташевич. – Классная штука – с заменяемым стволом, разброс пуль вообще никакой. И лента на двести патронов, вот бы нам такую...
Вдруг разом все стихло. Вертолет заглох. Отстрелялись. Только бег «зайцев» по полям с галдежом и стенаниями будоражил округу, да свиньи расхрюкались в своих свинарнях.
– Хана десанту, вечная ему память, – с деланым прискорбием изрек Борька. – А мы-то чего? Побежали, господа?
– Глянь-ка, – схватился за автомат Сташевич, тыча пальцем куда-то в серую ночь.
Из мути за приземистыми строениями вылупились двое. Пригибаясь, бежали через пустырь. В облегающей одежде, в шапочках-окатышах, за плечами горбушки – то ли рюкзаки, то ли ранцы.
А у Храма опять заработал пулемет. Не по этим двоим – светляки летели куда-то вниз, добивая недобитых ранее. Последнее слово отрезанного от суши пулеметчика – апартаменты второго этажа полыхали вовсю, языки пламени лизали крышу, подбирались к башенке.
– Эй, мужики, сюда! – привстал Турченко, отгибая лохмотья свиной «строганины».
– Ты чего? – схватила его за руку Невзгода.
Двое шарахнулись, как от Годзиллы. Вскинули по инерции автоматы (я как раз припала к земле), прошлись огнем по верху коптильни, нашпиговав свинцом обветренную свинину. Борька прыгнул под жестянку. Вскочил Сташевич, ударил длинной очередью, воспользовавшись паузой. Я неистово молилась (горим! тонем! убивают!), когда меня оторвали от земли, чуть не вытряхнув из куртки.
– Зачем ты их? – вопил Борька.
– Ты дурак, да? – орал в ответ Сташевич. – Они стреляли в нас!
Турченко с Невзгодой в диспуте не участвовали. Не сговариваясь, они махнули через коптильню и, подбежав к телам, стали стаскивать амуницию.
– Эй, у них «Кипарисы»! И гранаты, мужики!
– Линяем! – ревел Борька.
– Да подожди ты, – отмахивался Турченко. – У нас ни огня, ни дэты. Как через тайгу пойдем?
– Лови! – швырнула мне Невзгода автомат. Я поймала – как вратарь закрученный мяч. – Еще лови! – Бросила подсумок с ремнем. – Уходим! – Помогла Турченко взвалить на спину рюкзак. В это время кто-то замкнул на мне ремень с подсумком...
От Храма прилетел исполненный страданий вопль. Мы замерли, завороженные. Последний мученик за веру не преминул воспользоваться бледным шансом. Но шанс оказался иллюзией. Прекратив стрельбу, он спрыгнул с верхотуры на горящую крышу купола. Кувыркаясь, объятый пламенем, слетел по скату и, жутко воя, ушел в свободный полет...
Замерло все – стрельба, крики. Только свиньи тупо орали в своих загонах, да факел пожара жадно тянулся к богу...
Мы побежали на юг, к реке, по жидким кустикам картошки и кабачковым грядкам.
Мы отмахали добрых две трети пути до заросшей сосняком скалы, когда обнаружили погоню. Застучали автоматы, и пули над головой стали разнообразить наш скучный бег.
– Ложись! – вскричал Сташевич.
Мы упали в изрытую землю. Я отбросила приклад – конструкция «Кипариса» такова, что без этих действий не сможешь прицелиться: в походном положении скоба приклада лежит поверх ствольной коробки.
– Вляпались! – ругнулся Турченко. – Вот ведь, итить твою налево...
Погоня была солидной. Человек двенадцать в развевающихся рубахах вырвались из поселка и теперь бежали за нами, беспорядочно стреляя. Пока далеко, но расстояние быстро сокращалось. Мужики открыли ответный огонь. Я тоже куда-то пальнула. Ударило в плечо, «Кипарис» отклонился – я выплюнула половину коробки, кинулась ловить убежавший автомат.
– Женщины, уползайте к скалам! – гаркнул Борька. – Порезвее!... Там нас прикроете!.. Мужики, а ну залпом – три пятнадцать!
Застрочили дружно и напористо. Бегущая фигура споткнулась о кочку, выронила автомат и с размаху грянула оземь. Остальные присели.
– Ага! – завопил Борька. – Прям в лобешник!
Я ползла по-тараканьи, отчаянно перебирая конечностями. Земля скрипела на зубах, я отплевывалась, кашляла. Страх гнал, как надсмотрщик с кнутом, каждая очередь за спиной была равносильна порции горячих. Иногда я не выдерживала – поднималась на ноги и, согнувшись в три погибели, бежала. Вспоминала про пулю в затылке, падала. Скала приближалась. Невзгода опередила. Когда, вереща и подвывая, я допрыгивала по-лягушачьи последние метры, она уже сидела за уступом скалы, постреливая одиночными. Я упала рядом, тяжело дыша, выставилась в небо и не сразу сообразила, что товарищи остались в западне, ждут помощи, а я тут прохлаждаюсь...
– Стреляй, идиотка! – зарычала она.
Я засела за камень, с изумлением обнаружив на себе подсумок с тремя рожками. Соображать было некогда: я уперла приклад в ноющее плечо и стала искать цель.
Поле просматривалось, как на картинке. Прогресс в диспозиции определялся мертвым: раньше он бежал впереди всех, теперь лежал последним – живые уползли далеко вперед. Еще один получил ранение. Он полз рывками, волоча за собой ногу. Наши отползали, огрызаясь одиночными – экономили. Стрелять им было неудобно – пули взбивали землю или летели над головами. Я навела ствол, уперла приклад. Вскочил какой-то отчаянный в авангарде, чтобы разом догнать отступавших. Я нажала на спусковой крючок: очередь пошла дугой, опустошая магазин, фонтанируя у него под ногами: не попала, но отчаянный залег. Я вставила новый рожок, оттянула затвор. Ударили одновременно: Невзгода – одиночными, я – как попало. Атакующие остановились. Кто-то отполз, сплющился в борозде. Борька привстал на колено, плюнул двумя пулями. Под его прикрытием Сташевич с Турченко перебежали. Разлеглись в траве, застрочили. Борька сделал три олимпийских прыжка и, как дайвер с борта судна, нырнул рыбкой. Я вбила третий рожок – экономия неуместна. Уже свыкаясь с грубым норовом «Кипариса», застрочила по белым пятнам, начинающим продвижение... Борька ввалился в укрытие.
– Девочки... – Лежа на спине, выбил из «калашникова» магазин, вставил последний, упал на позицию. Длинная очередь оглушила – словно отвертку забили в ухо! Я перестала стрелять, заткнула пострадавший орган и, кажется, истошно завопила...
Сташевич махнул через гребень, а Турченко не успел. Жалобно вскрикнул, застыл на краю и вроде как
