Грохнул выстрел. Я впервые услышала, как поет рояль в кустах. Пуля пробила верхнюю часть шеи, в районе подбородка. Невзгода умерла мгновенно, не успев разозлиться. Застыв, рухнула мне на грудь, харкнув кровью. Дурея от боли, я схватила ее за ремень, напряглась, поволокла вверх – она оказалась не тяжелой – и отправила в свободный полет... Но и после смерти я получила от нее привет: переваливаясь через край, она ударила меня сапогом по челюсти. Что такое удар по челюсти в моем состоянии? Так, ерунда. Стараясь не трясти простреленной ногой, я перевернулась на живот и отжалась.
Невзгода пропахала половину склона и затормозила, зарывшись в куст. Чудотворец лежал у подножия, подтянув колени к животу. Вылитый Борька Липкин. «АКМ», который выронил Турченко, лежал у него под рукой, и Борька судорожно поглаживал его казенник. Представляю, с какими мучениями он к нему полз. Он улыбался мне самой глупой из своих улыбочек: дескать, здравствуй, мать – дурак вернулся...
Я двигалась на голом автомате (автоматический мат). Каким-то образом раздела мертвого Турченко, сняла с него верхний слой бинта, не испачканный кровью, перевязала ногу. Затем отправилась в долгий путь. «Ты не мать, но героиня, – польстил мне внутренний голос. – Давай же, у тебя вся жизнь впереди». Я сползала по склону – ногами вперед, цепляясь за корни и выступы в скале. Борька одобрительно следил за моими перемещениями, но вставать не спешил, улыбался полосками грязи на обветренных губах.
– Ох уж мне эти женщины с их грубой мускульной силой... – То ли похвалил, то ли посетовал. – Послушай, зайка, ты мне нравишься все больше. Прости, что напугал. Но я тебя заслушался. Хорошо говорила. Ты во многом оказалась права. Но только маленький нюанс: вместо слова «Липкин» в отчете об этой скверной истории следует писать: «Невзгода». Неужели не догадалась? Я давно все понял. Помнишь, как она отыскала труп Боголюбова? Надоело ждать, пока мы сами найдем, спустилась в овраг и «отыскала»...
Я уже поняла. Какой же я была дурой!
– Плевать, Борька, – выговорила я, ложась рядом. – Ты как?
– Нормально, – улыбнулся он. – Рука прострелена, ничего трагического. Пара ребер вдребезги, ливер отбил, синяки, ссадины, шишки... Возможно, в тазу трещина... Отлично, Дарья. А ты?
– Ногу прострелила, тварь, – пожаловалась я. – Не жильцы мы с тобой, Борька...
– А вот это нонсенс, – возмутился он. – Перестань! Тут осталось-то...
– Нет, хана нам, приятель, – твердила я, впадая в беспамятство. – Конечная остановка, прибыли, Борька...
Балансируя на грани краха, я открыла ему место тайника: рассказала про озеро севернее места крушения, про дальний берег, про обрыв с норой и камнем, которым я загородила тайник. Я не могла уже хранить эту гадость в себе. Она меня точила и разъедала. Пусть другие роются в этом дерьме. Хватит с меня. Я хочу прожить спокойно свои последние несколько часов...
Когда я очнулась, было утро. Я лежала на старом месте – натертая дэтой, со спущенными штанами, обработанной раной и повязкой из чистого бинта. Закусив от напряжения губу, Борька завершал перевязку. Рядом с нами обретался один из трофейных ранцев. Пока я валялась без чувств, он как-то поднялся в зимовье, собрал все необходимое и вернулся. Представляю, как он при этом напрягался...
Я покорно съела пресную галету, запила водой из фляжки.
– Послушай, сокровище, – вкрадчиво начал Борька, – ты будешь от души смеяться, но нам опять придется идти. Магалай совсем близко. На звероферме обязана быть рация. Если не пропили. Если рации нет, попросим отвезти к ближайшим синоптикам. Они не всегда пьяны – сообразят, чего мы хотим. Если нет синоптиков, пойдем к врачу. Нет врача, пойдем к шаману...
Борька мучился не меньше моего, но держался гоголем. Из ствола молодой березки он смастерил мне костыль: в одну из веток я уперла подмышку, другую держала рукой.
Мы ползли по тайге, обливаясь потом, и ради экономии сил почти не разговаривали. Продолжались гестаповские пытки и героические муки. Овраги, заросли колючего шиповника. На поляне во время отдыха мы увидели волков. Они стояли на опушке неподвижной серой группой, оценивали наши силы. Борька отогнал их очередью, мы снялись и заковыляли дальше. Расступались деревья, голубел просвет, мы вышли на раскисшую проселочную дорогу, не смогли ее преодолеть, упали в колею и стали поочередно жаловаться на жизнь...
Нас подобрал вездеход из Чайковского, развозящий продукты по зверофермам. Шофер был пьян (хотя по ходу громким матом уверял, что за рулем он много не пьет) и не сразу разглядел инородные тела в колее. Мог вообще не заметить, но экспедитор, сидящий рядом, крикнул ему тормозить – он с утра пил только водку, с самогоном не мешал. Зеленая от грязи кирза чавкала в непросохшей колее. Ушитые фуфайки, штаны из налимьей шкуры... Меня поднимали, знакомили с очередными таежными людьми.
– Ох, и досталось гаврикам, – сетовал добродушный мужик с блатными манерами. – Осторожнее надо, ребятки. Тайга лихих людей прикармливает, с ней ухо востро держите...
Мы тряслись по ухабам, как по стиральной доске. Исколотый русалками водила травил непристойные анекдоты и ржал над ними как конь. Задубевший, копченый экспедитор кричал под рев мотора, что до Магалая автобана не будет, и вообще в трезвом виде Колян за руль не садится, так что придется терпеть – а кому не нравится, милости просим в пешем порядке. Мы умирали на заднем сиденье, а экспедитор развлекал нас болтовней о житье-бытье. О том, что в Магалае шаром покати, кроме врачихи Тарасевич, к коей хаживает сахаляр Петя – «У...бище страшное, но здоров, бык»; о том, что устроиться экспедитором непросто – нужно сдать необходимый алкогольный минимум (иначе тайга отторгнет), что без толкового оружия работать неразумно и не продадим ли мы им свой автомат. «Да вы что, мужики, – хрипел Борька, – это табельное оружие, нам за него задницы оторвут...» Общаться с нами им вскоре надоело, они затеяли беседу меж собой, словесную поножовщину. А я откровенно отрубалась. Вереницей тянулись в голове кадры фронтовой кинохроники. Поднималась из могил поисково-спасательная группа... Лица каждого проходили крупным планом – под музыку из кинофильма «Неуловимые мстители» и багровый фон. От пилота Витали – до Невзгоды... Мертвые десантники в черном с перерезанными глотками... Зомбированные сектанты с бесцветными глазами и кровавыми рубахами... Вертолетчики из команды Турченко, вступившие в неравный бой...
Звероферму с Магалаем я почти не запомнила. Провалы в сознании становились длиннее. Некрасивое лицо врачихи с добрыми глазами и прыщом на подбородке. Прояснение от яркой боли – в момент снятия повязки. «В Чойбаксы ее, там хирург...» Тряска на доисторическом «газике» с дырявым тентом, сопение Борьки под боком, хохот экспедитора. Грубые руки хирурга, сивушная вонь изо рта (ну и гадость они тут пьют), новая пронзительная вспышка – острый ланцет рассекает ткань ноги... «Мелочовка, – снисходительно бухтит хирург, рассматривая что-то между пальцами, – пять сорок пять калибр. Горошина. Даже на память вам оставлять как-то неудобно». Но легче не становится. Жар в теле вспыхивает с новой яростью. Успокаивающий укол не действует. Я мечусь в полузабытьи. Пожилая якутка обкладывает меня влажными тряпками. У нее пустые, равнодушные глаза. Да и нет там никаких глаз – пустые щелки! И врача больше нет – он выполнил свой долг, вынул пулю, теперь я могу умирать...
Здешняя больница тоже никакая не больница, обыкновенный сруб на краю поселка с тремя комнатами, одна из которых – по недоразумению операционная. «Отключают тебя от розетки, отключают...» – стучит в голове. Тряпки не приносят избавления. Меня выносят во двор, здесь сохнет белье. Гавкает собака. «Хреново ей, отлетает... – слышу срывающийся Борькин голос (господи, он сам весь раздавленный, иди лечись...). – Мужик, ну что же делать, подскажи, ты же местный...» Слышу голос экспедитора – добрый дядечка, не бросил нас, дай бог ему здоровья: «К ш-шаману тащим ее, п-парень, п-пятый дом по Таежной, т-там дымник в виде петуха... А хирургу н-не внимай – у Димки врачебная от-тветственность; посоветует шамана, а д-девка возьми да с-сдохни – и к-кирдык тогда Димону...» Голос спотыкается, опять долбанул где-то...
Сознание играет со мной в безжалостные игры. Меня нет в этом мире, но я все понимаю; я пребываю в другом, однако вижу себя, трясущуюся на носилках, с закрытыми глазами, прерывисто втягивающую воздух... Кряхтение двух мужчин, кантующих меня по крыльцу. Портал, тоннель, ленточка огней на трассе в бесконечность... «Неси ее, парень, шаман погребальный шалаш через дом монтирует, там помер кто-то, я приведу его...» Огни убыстряются, душа набирает скорость. Я уже не имею права жить: я выжата, истощена, раздавлена, у меня отбиты внутренности и рана в ноге. По общепринятым нормам я давно труп. Но и в загробном мире свои метаморфозы: тоннель пропадает, я слышу дьявольский смех. Черная тень с
