— Мне сказали, что к ней никого не пускают, — добавил он, и главврач кивнул. — Наши семьи были дружны, — повторил Мэтью. На этот раз он говорил твердо и властно, но в его ярко-синих глазах промелькнуло что-то похожее на отчаяние, и врач это заметил.
— Для вас, господин министр, мы готовы сделать исключение. Следуйте за мной — я сам проведу вас в палату.
— Весьма признателен, — коротко сказал Мэтью, усилием воли взяв себя в руки.
Не прибавив больше ни слова, главврач повернулся и первым двинулся к лифту. Они вышли на нужном даже, и Мэтью почувствовал, как его сердце учащенно сбилось. Он почти боялся того, что ему предстояло увидеть. Кроме того, ему внезапно пришло в голову, что с Кэрол могли быть дети и муж. Правда, с ее вторым мужем он никогда не встречался, а дети, которых Мэтью в последний раз видел пятнадцать лет назад, вряд ли могли его вспомнить, и все же ему стало не по себе. Оставалось только надеяться, что родственники Кэрол еще не приехали или вышли из палаты подышать свежим воздухом.
Остановившись у столика дежурной сестры, главврач шепотом сказал ей несколько слов. Сестра кивнула в ответ и, с любопытством покосившись на Мэтью, жестом показала на дверь в конце коридора.
— Идемте. — Главврач зашагал по коридору, засунув руки глубоко в карманы своего тесного халата, и Мэтью, не говоря ни слова, последовал за ним. Сердце его по-прежнему сжималось от волнения и беспокойства, плечи ссутулились, губы сжались. В холодном свете больничных ламп он выглядел даже старше своих лет, и врач, оглянувшись через плечо, удивился произошел шей с Мэтью перемене. Он, впрочем, никак не обнару жил своего удивления. Остановившись у палаты, врач бесшумно открыл дверь и жестом пригласил Мэтью войти.
Мэтью сделал шаг вперед, но вдруг заколебался.
— Скажите, она сейчас одна или с ней… родственники? — спросил он хриплым шепотом. — Я бы не хо тел, э-э… мешать.
Он только сейчас сообразил, что мог поставить себя в очень неловкое положение. Кэрол больше не принадлежала ему, но Мэтью подумал об этом только сейчас.
— Если они там, я могу вас представить… — предаю жил главврач, но Мэтью отрицательно покачал голо вой. Он не стал ничего объяснять, но врач его понял.
— Хорошо, я сейчас узнаю… — С этими словами он шагнул в палату и закрыл за собой дверь, оставив Мэтью в коридоре.
Через несколько секунд врач вернулся.
— Вы были правы, с ней семья, — сообщил он. — Если хотите, можете пока подождать в комнате отдыха.
— Пожалуй, так я и сделаю… — Мэтью вздохнул. — Им, должно быть, очень нелегко приходится, — добавил он, пока главврач вел его в комнату, где обычно ночевали родственники самых тяжелых больных. В комнатке этой словно витал солоноватый запах горя и пролитых слез, но Мэтью этого не заметил. Ему нужно было скрыться от любопытных глаз, к тому же здесь никто не мешал ему сосредоточиться. Мэтью не знал, как долго пробудут у Кэрол ее близкие, но приготовился к долгому ожиданию. Он готов был просидеть в больнице весь день, лишь бы в конце концов ему удалось увидеть Кэрол.
— Чашечку кофе, месье? — предложил главный врач.
— Нет, благодарю. — Мэтью крепко пожал руку врачу. — Мне ничего не нужно. Спасибо за помощь. Признаться, я был по-настоящему потрясен, когда открыл газету и узнал…
— Мы все были потрясены, месье. — Главврач кивнул. — Мадемуазель Барбер пробыла у нас почти две недели, прежде чем нам сообщили, кто она такая. Какое несчастье! — Он покачал головой.
— Но она поправится? — спросил Мэтью с надеждой.
— Сейчас ничего сказать нельзя. Черепно-мозговые травмы непредсказуемы и опасны главным образом своими последствиями. Впрочем, вам это, безусловно, известно. Мадемуазель Барбер все еще в коме, но дышит самостоятельно. Это обнадеживающий признак, однако опасность еще не миновала.
Мэтью машинально кивнул:
— Да, я понимаю…
— А теперь прошу меня извинить — дела. — Главврач с достоинством поклонился. — Впрочем, попозже я еще зайду. Если вам что-нибудь понадобится — обратитесь к любой из сестер. Я распоряжусь, чтобы они предоставили вам все необходимое.
Мэтью поблагодарил, и толстяк ушел. Некоторое время Мэтью прислушивался к доносящимся из коридора звукам шагов, потом опустился в кресло и, уронив голову на грудь, погрузился в невеселые размышления. Несколько раз в комнату заглядывала дежурная сестра, но на ее вопрос, не нужно ли ему что-нибудь, Мэтью только отрицательно качал головой. Было что-то странное и одновременно трогательное в том, что человек, некогда бывший могущественным министром внутренних дел, сидит здесь как обычный посетитель. И Мэтью, который до сих пор оставался одним из влиятельных и уважаемых в стране людей, действительно чувствовал себя сейчас самым обычным человеком — уязвимым и бессильным. Как и каждый посетитель отделения реанимации, он с трудом сдерживал тревогу и неуверенность. Он боялся за Кэрол, боялся за себя. Одной мысли о том, что она находится совсем рядом — буквально за стеной, — было достаточно, чтобы его сердце то принималось отчаянно стучать, то почти замирало.
Ничего подобного с Мэтью не случалось уже много-много лет.
В этот день Джейсон, Энтони, Хлоя и Стиви провели у Кэрол несколько часов. Сменяя друг друга, они сидели на стуле у кровати, гладя Кэрол по руке и разговаривая с ней. Хлоя несколько раз целовала торчащие из гипса синеватые пальцы матери и со слезами в голосе уговаривала ее поскорее очнуться.
— Просыпайся, мамочка, ну пожалуйста! Ты нам очень нужна. Просыпайся скорее, мы без тебя не можем!
Ее слова звучали совсем по-детски, и вскоре Хлоя действительно расплакалась как ребенок. Тогда Стиви обняла ее за плечи, увела в коридор и заставила выпить воды, а место около Кэрол занял Энтони. Он изо всех сил старался держаться, но стоило ему сказать матери несколько слов, и его голос тоже начал дрожать и срываться. Стараясь подбодрить сына, Джейсон положил руку ему на плечо, но сам он тоже был далеко не спокоен. Все утро они разговаривали с Кэрол вслух, так как врачи считали, что это поможет ей поскорее прийти в себя. Однако до сих пор она никак не реагировала на обращенные к ней слова. Кэрол не открывала глаз, не шевелилась и не издавала никаких звуков, и Джейсон, и дети совсем упали духом. Стиви приходилось постоянно их подбадривать, и хотя сама она чувствовала себя не лучше, ей все же удавалось находить в себе силы для утешения. Ради Кэрол, ради ее детей Стиви была готова на многое, но даже она в глубине души разделяла их страхи и страдала. Ведь Кэрол была ее любимой и единственной подругой.
— Просыпайся, Кэрол! Не время расслабляться. Ты должна написать книгу! — проговорила она таким тоном, словно Кэрол могла ее слышать, и Джейсон, который только что освободил ей место у изголовья кровати, невольно улыбнулся. Ему всегда нравилась Стйви — нравился ее практицизм, ее здравый смысл и бесстрашие, с которым она бралась за любую неразрешимую задачу. На протяжении пятнадцати лет Стиви заботилась о Кэрол и о детях, но только сейчас он понял, как глубоко и искренне эта женщина предана своей хозяйке.
— Я знаю, — продолжала Стиви, — писатели обычно стараются увильнуть от работы, когда им не пишется, но ты избрала для этого слишком уж экстравагантный способ. Хватит прохлаждаться, Кэрол, подумай о людях, которые ждут не дождутся твоего шедевра. И твои дети тоже… Они здесь, рядом, и тоже хотят, чтобы ты поскорее пришла в себя. Хлоя выглядит потрясающе: она похудела, и у нее новая стрижка, не говоря уже о сногсшибательной сумочке и туфлях. Жаль, ты не знаешь, во сколько все это обошлось, — ты бы живо вскочила с этого дурацкого ложа. — добавила она. — Это бы ее разбудило, — заметила Стиви, и, повернувшись к Кэрол, продолжила свой монолог в том же ключе. Она очень старалась, но, увы, чуда не произошло, и Кэрол оставалась все такой же неподвижной и безучастной. На протяжении нескольких часов все они, сменяя друг друга, взывали к ней, но все было тщетно.
— Что ж, может быть, завтра что-то изменится, — сказала Стиви и откашлялась. Сегодня она говорила с Кэрол дольше всех, и с непривычки у нее першило в горле, а голос то и дело садился.
— Как насчет того, чтобы вернуться в отель? Джейсон ответил не сразу, хотя выглядел он так, словно находился на грани обморока. Если не считать бесчисленных чашек кофе, купленных в автомате на первом этаже больницы, никто из них ничего не ел с самого утра, и теперь голод, усталость и волнение давали себя
