– Сегодня привезли одного парня из Торгучака... вы же знаете, Михаил Андреевич, где Торгучак?
– Знаю. Дальше.
– Ага... Он старосте кайлом лобешник расквасил – не поделили чего-то... ну, рядовая бытовуха, могли бы и не брать. Но раз взяли, привезли – надо работать с материалом; как-никак представителя власти обидел... Так вот, с утреца он еще не поцапался со старостой, возился на опушке – у него там собственное подполье, бревнами прикрытое, вот в него он что-то и набивал... Засек мужика, выходящего из леса, – бледный, с пистолетом, отдышался, позвонил кому-то. Все, мол, говорит, с обоими разобрался, тип-топ, ложусь на дно. На том конце, видать, спросили, где он. Тот и ответил: подхожу к Торгучаку, есть тут хата непаленая, отсижусь денек-другой. А уж потом вытаскивайте меня отсюда. Сунул пистолюгу за пояс и потопал к околице. Мой источник проследил – скрылся в доме Агрофея Пырьева, это третья изба от околицы, если со стороны Гнилой балки смотреть... Вот и подумал я, Михаил Андреевич, – как там у вас в сводках? Не убивали больше никакую парочку в наших краях?
– Да вроде нет... А с какого перепугу твой источник вдруг эту историю слил?
– А чего тут странного? – Плюгач вполне непринужденно пожал плечами. – Парнишка испуган до колик, жил себе и не помышлял, что на киче окажется. Из-за этого подполья, что его мать, старуха полусумасшедшая, заставила вырыть, он и поцапался со старостой. Тот в лес пошел, чуть не провалился, осерчал, давай парня тумаками награждать; тот терпел, а после осерчал в ответку, схватился за кайло, да как звезданет... А сейчас он волком воет, просит отпустить его, мол, сами со старостой полюбовно разберутся; рассказывает все, что может оказаться полезным... Думаете, он только про гостя Агрофея Пырьева рассказал? Он и лесника Волочая сдал, который беглого каторжника в прошлом месяце призрел, и двух сельчан, затыривших «АК-74» и ящик гранат – типа, рыбу глушить. Поет, как птица Сирин, заслушаешься...
– Это все, Плюгач?
– Маловато, Михаил Андреевич? – Зубы у Плюгача не блестели, нечему там блестеть, но я видел в темноте, как он скалится.
– Да нет, хорошо, спасибо. Проработаем твою информацию. Только в следующий раз не выскакивай, как леший из кустов, а то ведь можно и пулю в лоб...
– Испугались, Михаил Андреевич?
Информатор подленько хихикнул и растворился в зарослях акации и магнолии. А я сидел в каком-то деревянном отупении. Черта с два я поеду работать этой ночью! Усталость – девка вредная. Небольшой отдых, а там посмотрим. Фраза «отсижусь денек-другой» именно то и подразумевает – отсидеться денек- другой. Да и Анюта, поди, заждалась...
Я начал с кряхтением вытаскивать себя из салона.
Моя благоверная, с которой мы так и не расписались (в Каратае почему-то не записывают акты гражданского состояния), действительно... заждалась. Я открыл дверь и чуть не оглох. Гремела самая ужасная музыка, какую только можно представить, – неубиваемая российская попса. Моя бы воля, всех бы «корифеев» жанра сослал на строительство тайного «ЗКП» в Лягушачью долину! Герметичность наших окон и дверей заслуживала похвал – с улицы я ничего такого не слышал. В просторной кухне, совмещенной с прихожей, царил ужасный кавардак. В общем, не новость – Анюта стабильно поддерживала беспорядок в доме. Но сегодня они со Степаном еще и нализались до зеленых соплей. Плясали огни старинной цветомузыки. И зачем я, спрашивается, под Новый год приволок ее со свалки? На полу валялись какие-то подушки, перевернутые табуретки, разбитые блюдца. На кухонной стойке, среди груды объедков и относительно нетронутой еды, – две бутылки виски: одна пустая, в другой едва на дне. Стаканов не было – пили из горлышка. Поз звуки «музыки» извивалась моя «блистательная» – в обтягивающем платьишке без верха и низа, растрепанная, с боевой раскраской из потекшей туши, пьянющая в три авиапочты. За стойкой подпрыгивал и подпевал исполнителю коротышка Степан. Я видел лишь его подскакивающую голову – словно мячик прыгал по стойке. Звезда театра лилипутов, блин. Ладно хоть в обнимку не танцевали. Или... я поздно пришел?
– Д-давай д-допьем, Степашка, – выбралась из танца и, пошатываясь, заструилась к стойке Анюта, – а то с-скоро... этот... как его... п-придет... б-будет тут авторитетом т-трясти, орать, к-как ненормальный...
О, где мои таблетки от бешенства...
– Д-давайте, Анна Д-дмитриевна! – радостно подпрыгивал Степан. – Эх, хорошо мы с в-вами с-сегодня оторвались! Когда еще п-получится?
Да теперь уж, наверное, никогда. Настало время суровых репрессивных мер. Я решительно направился к выключателю, активировал свет, выключил музыкальный центр, метнулся, перехватив бутылку, содержимое которой Анюта уже намеревалась перегрузить себе в горло.
– Явился... – разочарованно пропыхтела Анюта. – П-плод моего больного в-воображения...
– Ой, – сказал Степан, растрепанный, лопоухий, с виноватой улыбкой через всю сплющенную физиономию. Ему пришлось привстать на цыпочки, чтобы выглянуть из-за стойки, – Михаил Андреевич ве- вернулся... А мы т-тут сидели, ж-ждали вас, ж-ждали... Т-только не сочтите, что у нас т-тут какой-то тайный заговор...
Хрюкнула Анюта. Я резко повернулся, поскользнулся на разлитом пойле и чуть не снес стойку.
– М-масонская л-лужа... – не преминула прокомментировать Анюта и смутилась под моим убедительным взглядом. – Р-рады, что вы почтили нас своим п-присутствием, Михаил Андреевич... – пробормотала она и громко икнула.
– И что у нас сегодня? – процедил я. – Снова день всех отчаявшихся? Промывали душевные раны? Легче стало?
– Только и можешь издеваться! – взвизгнула Анюта. – Тебя забавляет, что мы тут киснем и превращаемся в хрен знает что! Сам-то занят, сам работаешь, а я, конечно, всего лишь подружка главного героя, кто я такая...
– Разумеется, – вскипел я. – Больше всего в жизни меня радуют чужие страдания! Забыли, как год назад я вытащил вас из дерьма? И где бы вы сейчас были? Учтите, в местных концлагерях по году не работают! Там помирают значительно раньше!
– Да ты уже плешь проел со своим концлагерем! – вскипала Анюта. – Чуть что, сразу концлагерь, концлагерь! Рудники, рудники! Да лучше я в концлагере оттрублю и спокойно в гроб улягусь, чем сидеть ежедневно в этой тюрьме! Да пусть меня там бьют, унижают, пусть рубят в мелкую капусту, насилуют по десять раз на дню черенком от лопаты...
– Ой, я, кажется, удаляюсь, – сказал внезапно протрезвевший Степан и на цыпочках скипел в свой чулан под лестницей.
А мы с Анютой даже не заметили, что он ушел. Нас снова несло. Подобные скандалы большой и малой интенсивности вспыхивали регулярно – дважды или трижды в неделю. Приятная стабильность – «забирай свои бабайки и вали из моей песочницы!». Анюта орала, что ей еще с детства удача задом улыбнулась, она и не ждала ничего от жизни, а того, что случилось, – и подавно. Что больше всего на свете она мечтает уйти из этого проклятого дома, и ей плевать, что здесь сплошные рудники, а в них убийцы... Ее стенания особой оригинальностью не отличались. Я тоже что-то кричал – и тоже ничего нового. Что парюсь на работе допоздна, рискуя жизнью, что опух уже вставать в пять утра каждый божий день, что сам мечтаю куда-нибудь уехать – хоть к чертовой матери, хоть еще дальше, что сам человек подневольный и все такое. Она кричала, что видит меня только спящим, и нечасто, что мне обещали отпуск; я кричал, что обещанного три года ждут, а в нашем случае это будет всего лишь два. Она орала, что ненавидит этот дом, а я орал, что ненавижу, когда она орет, что хочется мира, покоя, особенно в те редкие полтора часа, что я бываю в сутках дома. Неужели так трудно потерпеть? Может быть, я что-нибудь придумаю? В ответ на этот перл Анюта разразилась гомерическим хохотом, вздернула нос и, шатаясь, ушла в спальню. Что-то там упало – кажется, торшер. Что-то зазвенело, осыпалось – кажется, зеркало с трюмо...
Я пришел к ней через десять минут, когда принял душ и выпил баночку йогурта. Она спала – как была, в боевой раскраске. Я сделал попытку снять с нее одежду – не из каких-то там похотливых соображений, а потому, что в платье, залитом крепким алкоголем, спать нельзя. Она вцепилась в свои лямочки, как будто там не зона бикини, а зона военных действий. Я оставил ее платье в покое, погладил по лицу. Ох уж этот ходячий кактус...
– Это синяк? – прошептал я.
