Все эти события вокруг Стрижака остались для меня полнейшей загадкой. Кто он был, какие замыслы таил, собирался ли до самого конца быть нашим партнером? Мир не красят в черно- белое, не бывает абсолютно положительных и исключительно отрицательных персонажей. В каждом из нас есть что-то демоническое, что-то ангельское – оно и превалирует по мере обстоятельств. Так и проживаешь всю жизнь, не зная, кто ты такой... Мы не стали искать тропу на дно оврага – на это могли уйти остатки дня. Не очень-то красивый поступок, учитывая то, что этот парень спас наши жизни. Но что бы изменилось? Выжить он не мог. С сооружением могилы в каменистой почве мы провозились бы до утра.
Мы потащили плачущих женщин в сторону реки. Стрижак не врал – до берега оставалась сущая малость. Скалы оборвались, и мы вошли в какой-то странный лес, напоенный звуками и ароматами. Практически бескорые, причудливо извитые стволы деревьев, растущие какими-то пучками. Листва свисала с них беспорядочными метелками – невиданно крупная, напоминающая очертаниями дубовую, испещренная яркими сетчатыми прожилками. Стелился подлесок – в известном роде папоротник, но более мягкий, ажурный, похожий на снежинки. Птицы порхали с ветки на ветку – не сказать, что попугаи, но достаточно яркие, с длинными иглообразными хвостами. «Ничего не трогать, – предупредил я, – быстро проходим. Река уже близко». «Это что – музей?» – возмутился Степан и рубанул по «папоротнику» «волшебным посохом». Нервы у парня сдавали, но при чем тут остальные? «Что творишь, идиот?!» – взревел я, оттаскивая коротышку за шиворот. Но дел он уже натворил. То ли пыльца, то ли еще какая субстанция сорвалась с пушистых веточек, закружилась поземкой. Люди кашляли, чихали. Горели щеки, и дико кружилась голова. Коротышка сделался пунцовым, дергался, вырывался. Я отобрал у него палку и отвесил добротного пенделя.
– Это достаточно тонкий намек, придурок?!
Он бросился бежать, мы все помчались за ним, отряхивая с себя эту едкую гадость. Вырвались из леса на простор. Впереди, за ивовым леском, уже блестел Шалдон. Мы попадали на косогоре и долго приходили в себя. Кружилась голова, я пытался встать – земля умчалась из-под ног... Мы очень медленно приходили в себя. Зудела кожа, трещали уши; все были пятнистые, говорили, заикаясь, таращились друг на друга, как на каких-то пришельцев.
– Надеюсь, это не смертельно... – бормотала Анюта, рассматривая в зеркало свою пылающую мордашку, трогала лицо, ужасалась. – Господи, я такая жесткая... ну, прямо как секс с геологом...
– Степан, ты ведешь себя как последний баран, – выразил я всеобщее мнение. – Учти, если будешь так и дальше, тебе быстро доставят черную метку...
– Моя бы воля, я бы эту жертву генетической мутации – да башкой об дерево... – стонал Шафранов.
– Простите, Михаил Андреевич, – сконфуженно бормотал Степан. – Ну, находит иногда, люблю подурачиться... Слушайте, у вас лицо – ну, словно из двух половинок, и одна из них вот-вот отвалится... Ой, не бейте! – Он откатился, уселся на скрещенные ножки и принялся усиленно расчесывать лицо.
– Домашний любимец, блин... – проворчал Корович.
Впрочем, долго «любимец» не горевал. Поражение пыльцой неведомых растений не носило летального характера. Восстанавливалось дыхание, жжение становилось терпимым, а ругань людей, требующих экзекуции, – потише.
– Вперед, господа? – заулыбался коротышка. – Вода уже рядом! – Он подпрыгнул, схватил свою палку, которую я почему-то не выбросил. – Рубим плот, и вперед – к новой жизни!
И Степан помчался к реке, махая «волшебным посохом».
– Ага, там нас покусают дикари, и мы обретем долгожданную свободу, – проворчал Корович.
– Ну и ну, Михаил Андреевич, – покачал зачумленной головой Шафранов. – Твой питомец точно больной на всю крышу...
Мне удалось призвать коротышку к порядку и убедить людей в серьезности предстоящей миссии. У нас был всего один топор – отрадно, что он не улетел в пропасть вместе со Стрижаком. Сначала мы разбили лагерь – в том месте, где лес отступал от реки, образуя покатую, обнесенную каменной изгородью чашу. Соорудили шалаш, натаскали дров, чтобы вскипятить воду в единственной кружке, подсчитали имеющиеся продукты. Нужен план конструкции, объявил Шафранов и назначил себя главным инженером проекта. Я не возражал – трудно руководить тем, в чем не разбираешься. Рубим только осину, настоял я. В крайнем случае иву или ольху. Никакой не известной флористики. Вязать бревна будем стеблями лиан (видел я в «дурманящем» лесу что-то подобное, увивающее деревья), но в экспедицию за ними отправятся лишь вменяемые члены команды, и добывать эту штуку будут при условии ее относительной безвредности.
Мы работали дружно, особо не препираясь. Даже коротышка сообразил, что в нашей компании проще работать, чем делать вид, будто работаешь. Проект «плавучей крепости» был готов спустя полтора часа. К этому времени вернулась «экспедиция» из леса, доставив опытный образец средства для увязки бревен. Руки у нас с Коровичем гудели, но стоило опустить их в воду, как опухоль спадала. Удивительное дело, но и стебли лиан, замоченные в реке, стали терять жалящие свойства и превратились во вполне приемлемый пластичный материал с многообещающей разрывной прочностью. Деревья рубили по очереди, таскали к берегу. Пока перекуривали, женщины искупались в заводи, отгороженной от лагеря зарослями камышей. В тот же час пропал Степан, но стоило женщинам показаться на тропе, он тоже объявился – с обратной, правда, стороны, но с подозрительно блестящими глазами. На строгий вопрос, где его носило, начал путаться в показаниях, что-то бормотал про испорченный желудок, натруженную печень, слабое сердце. Сладу с этим экземпляром не было. Я спустил это дело на тормозах, от Анюты не убудет, а на голую Арлине я и сам бы посмотрел. «Ослепнешь, Степан, – завершил тему Корович, – и волосы на ладошках вырастут».
Мы рубили на берегу готовый материал, раскладывали его в соответствии с задумками. Половину плавсредства связали на берегу, втащили недоделанное изделие в воду, привязали к камню и завершали постройку уже в воде. Уже смеркалось, а мы все еще работали. Вязали бревна, не жалея «веревок», тянули узлы. По последним коротышка оказался непревзойденным специалистом. Надувая щеки от гордости, объяснял нам, чем «бабий узел» отличается от «турецкой головы», почему последний не развяжется и почему в ответственных местах лучше использовать тройной «сплесень». В последних проблесках дневного света мы рассматривали то, что получилось, и озадаченно чесали затылки. Конструкция выходила угловатой, неповоротливой. Можно было лишь догадываться, как поведет она себя в воде под весом шести взрослых покорителей речных глубин. Плот получился почти квадратным, метра четыре на четыре; бревна мы устлали травой, побросали на конструкцию несколько длинных палок, способных выполнять функцию шестов. А в самом центре плавсредства соорудили короб из толстых бревен – высотой порядка метра и со сторонами чуть более двух метров. В случае обстрела мы могли бы в нем спрятаться. Полагаю, он выдержал бы несколько пуль.
Выступать в ночное время было бы не самым взвешенным решением. Люди падали от усталости. Мы решили заночевать в лагере, а с рассветом отправляться в плавание. Наградой за работу был кусок вяленой оленины и блокадная порция колбасы. Митинговать сил не было. Люди механически жевали, пили чай, настоянный на листьях смородины. «Дежурим через два часа, – объявил я. – Это относится к Коровичу, Шафранову и, к сожалению, ко мне. К Степану не относится, но не спеши, Степа, радоваться. Будешь главным кормчим. Так что отсыпайся, набирайся сил... Шафранов дежурит первым, потом – Корович, потом – я».
Мы лежали в шалаше, укрытые собственными куртками. Я обнимал Анюту – и вот же дьявол! – больше часа не мог уснуть. Прижимал ее к себе, дышал ей в затылок. Потом спросил зачем-то:
– Спишь, родная?
– Не сплю, – прошептала она, – надеюсь на чудо...
Просто Новый год какой-то... Мне хотелось с ней поговорить, и она была не против, но я пресек это дело.
– Спи, Соколова, спи... завтра будет трудный день. Зажмурься покрепче, не думай ни о чем плохом...
Она расслабилась и вскоре засопела. Я поворочался и тоже уснул. Это было сущее наказание! В гости заявилась в полном составе семейка заговорщиков. Маша Рыбакова, изъеденная трупной синью, склонялась над кроватью, поскрипывала что-то ласковое, гладила меня разлагающейся конечностью по голове. Стрижак с размозженной головой, но на вид вполне здоровый, предлагал покурить и совал пачку с огромной
