покатом выступе и уставилась на нас, склонив голову. Черно-бурая, с мясистым туловищем, длинной дряблой шеей, похожей на гофрированный шланг, и практически человеческими глазами. Неясное чувство подсказывало мне, что данный вид науке неизвестен, хотя и принадлежало божье создание определенно к категории хищников. Гортанный крик раздался сзади, и что-то массивное с шумом опустилось на ветку. Встрепенулась листва в оставшемся за спиной лесу.
– А вот странно... – начала как-то механически Арлине. – Я не знаю, как здесь принято... Вот если у человека две головы, это... – Она замялась.
– Это плохо, – осторожно заметил я.
– Это очень плохо, – согласился Шафранов. – Это в некотором роде патология.
– А если у птицы две головы? – сглотнув, проговорила Арлине.
Сердце тревожно заныло. Я оглянулся, пристроив помповик на плечо, чтобы удобнее было прилаживать в боевое положение. В лесочке, где Степан нашел грибную семейку, было тихо. Птица, севшая на ветку, визуально не просматривалась.
– Герб? – подумав, предположил Корович.
– Чего герб? – не поняла Анюта.
– Ну, когда у птицы две головы...
– Я думаю, шизофрения, – предложил более продуманную версию Шафранов и снисходительно похлопал Арлине по плечу. – Кстати, дорогуша, давно собирался у тебя спросить, да природная порядочность не позволяла... Если мы доставим тебя к папаше в целости и сохранности, как ты думаешь – он в долгу не останется?
– О, он вас от души поблагодарит... – Девушка зарделась.
– Здорово, – вздохнул Шафранов. – Выходит, ты у него не самая любимая дочь. А как насчет чего-то более приземленного? Скажем, вид на жительство, или как там у вас называется? Неплохие подъемные – с возвратом, разумеется, когда встанем на ноги; с жильем у вас там как на первых порах – не очень напряженно? Опять же, работа не слишком пыльная, выгодная женитьба...
– Губу-то прибери, – проворчал Корович. – И не вгоняй девицу в краску.
– Она и половины слов твоих не поняла, – усмехнулась Анюта.
– А здесь гнездо, – крикнул откуда-то сверху Степан, – и кладка яиц! Смотрите, какие здоровые! – Он вырос с яйцом в поднятых руках на краю террасы. Яйцо и впрямь было внушающим – отливало сероватым блеском, по форме напоминало куриное, по размерам – страусиное. – Их здесь до этой самой матери!
– Берем! – возбудился я. – Николай Федорович, помоги парню! Мешок у вас есть?
– Есть...
Не знаю, как насчет пищевых достоинств у местных пернатых – полагаю, они были невкусные и несъедобные, – но вот насчет яиц имело смысл попробовать. Корович забросил на скалу пустой мешок и полез помогать возбужденному Степану. Тот сгружал в мешок яйца, поражаясь их прочности (для убедительности постучал о голову)...
Возмездие за разорение гнезда последовало стремительно. Я ожидал, что кому-то из птиц наше поведение не понравится, но чтобы такая массовая возмущенная реакция... Раздался гневный курлыкающий крик, и со скалы слетела птица – упитанная, с разинутым мощным клювом. Очевидно, «мама». Особого впечатления своими габаритами она не производила, но быстроты и решимости ей было не занимать. Она спикировала к своему гнезду, забились крылья на узкой террасе. Птичьи и человеческие крики слились в нестройный хор. Птица билась отважно. Корович схватился за пробитую голову, не удержался на террасе, оступился и с отчаянным ревом покатился вниз. Серьезных повреждений он, кажется, не получил, пополз за отлетевшим автоматом. Коротышка орал дурным голосом, молотил ручонками, но птица присосалась к нему, хлопая крыльями. Кричали люди, оставшиеся внизу. Я вскинул ружье, ловя в прицел дурную птицу, однако не стрелял – я мог попасть в коротышку! Но вот слетел на землю мешок, за ним – Степан с примкнувшей к нему «мстительницей». На выручку коротышке бросился Корович, стал колошматить птицу по башке казенником.
И тут начался натуральный ад! Небо потемнело от слетевшихся пернатых тварей! Их было десятка два, не меньше. Маленькие, средние, несколько здоровенных с уродливыми клювами и мощными когтями. Вились над нами в безумном хороводе, вниз срывалась то одна, то другая. Метались женщины, закрывались руками, падали, катались по земле. Мы с Шафрановым успели выстрелить. Я сбил какого-то полосатого монстра. Он плюхнулся на брюхо в паре метров от меня, распростер крылья, беззвучно шамкая клювом, а в глазах металась ярость. Тень закрыла небо; я отшатнулся, но тварь уже спикировала на голову и вцепилась изогнутыми когтями в плечи. Боль была нестерпимая. Я выронил ружье – пришлось мочить зверюгу вручную. Я мотал головой, резонно догадываясь, что, если она клюнет в голову, мне будет достаточно. Я рвал ее жесткое оперение, мял бока, а она орала надтреснутым голосом и била крыльями. Я сел на колено, вывернул ей лапу – кость оказалась не такой уж прочной. Птица упала, заполошно вереща; я вонзил ей пятку в шею, она подпрыгивала, мотала головой, но опасности уже не представляла. Я схватил помповик, перекатился. «Ну и ну, – мелькнула мысль, – сходили за пропитанием... Картина маслом, глаза бы мои не видели».
Шафранов сбил какого-то общипанного мелкоголового наглеца и теперь прыгал взад-вперед по площадке, увертываясь от такого же. Птицы вертелись над нами каруселью, не давая вырваться из порочного круга. Их становилось больше – слетались новые, носились, бились друг о дружку. Корович, обливаясь кровью и исторгая какие-то булькающие крики, поливал носящихся тварей из «кипариса». Хищники падали ему под ноги, набралась уже изрядная куча из шевелящейся трепещущей плоти. Кончилась обойма – птицы словно того и ждали. Заорали на все голоса, кинулись рвать Коровича в клочья... Степан подобрал массивную палку и начал крушить крылатых тварей, как Спартак римских гладиаторов. Я невольно восхитился этой беспримерной удалью. Сверкали выпученные глаза, кровь текла по сплющенному черепу, дубина мелькала, как волшебный меч Эскалибур. Он отступал к скале, бил направо и налево, отгоняя птиц.
Бросилась бежать Арлине, но оступилась, спрыгивая с площадки, упала, стала подниматься, как ее с разгона клюнула в попу белокрылая тварь... Вертелась, как юла, Анюта, оглашая пространство протестующими криками. Закрывалась локтями, пиналась. Я пробивался к ней на помощь. Два выстрела в небо – и что-то, кувыркаясь, обрушилось за спиной; затрещали, ломаясь, крылья. Я успел как нельзя кстати. Анюта поскользнулась, хлопнулась на спину, и тут же на нее спикировала пара крупных птиц с размахом крыльев не меньше двух метров! Анюта извивалась, выгибала спину, царапала землю. Назревало похищение. Я был далек от мысли, что у этой летающей пакости имеется разум, но что-то в их куриных мозгах определенно происходило... Одна из птиц схватила Анюту за ногу, вторая вцепилась острым клювом в плечо, оттянув куртку… Какое-то мгновение, и моя Анюта уже висела в воздухе. Сообразив, что ее собираются умыкнуть и жизнь с этого момента может кардинально измениться, она забилась, как раненая птица, закричала с таким тоскливым надрывом, что у меня сердце обмерло. Птицы старались, лихорадочно хлопали крыльями, к ним на помощь летела еще одна. Я подпрыгнул, обнял Анюту за талию, но почувствовал предательский клевок в спину – словно сверлом продырявили! Я не отпускал свою девушку, пусть нас обоих уносят... Она вцепилась мне в шиворот, но тут затрещало – Корович строчил из «кипариса». Птицы падали, бились в падучей, перья летели в разные стороны, как из разорванных подушек. Анюта упала мне на грудь, я машинально обнял ее – не отдам никому эту злючку...
Плохо помню, как мы вырвались из адского вихря. Перестрелять всех тварей было нереально – слишком много их тут собралось на кубический метр пространства. Мы бежали, закрываясь руками, истекая кровью. Влетели в лесок, но и там не было покоя – птицы ломились между деревьями, атаковали сверху – с веток. Мы неслись по каменистой дорожке, стреляли, орали как полоумные. Они летели за нами, метались в воздухе, срывались вниз – по двое, по трое, – как штурмовики, атакующие вражеский объект. Клевали в незащищенные места, хватались за одежду. «Что им надо? – недоуменно думал я. – Ведь мы ушли с их территории, почему не оставить нас в покое? Позднее стало понятно – коротышка прихватил мешок с яйцами, вместо того чтобы оставить его под скалой. Тащил, атакуемый со всех сторон, отдувался, защищался локтями. Я обнаружил это слишком поздно – когда мы подбегали к плоту.
– Степан, выбрось, на хрен, свои яйца! Ты сдурел?! – отчаянно орал я.
– Не выброшу!!! – орал коротышка, увертываясь от жалящих укусов. – Это не мои яйца, Михаил Андреевич! Сами выбрасывайте свои яйца! Если выброшу, ради чего тогда страдали?!
