– Ладно, Луговой, кто старое помянет… Серьезно, черной завистью тебе завидую… Телка знатная у тебя, и сам смотришься огурцом… А я тут, типа, сменил статус, не повезло мне. Эх, начать бы жизнь заново…
– Да уж вижу, Борис Семенович. Рассказывай, как тебя угораздило.
Каждое слово давалось ему с трудом. Этот человек не жил – доживал. Влачить в этом мире Борису Семеновичу оставалось недолго. Организм разваливался – отказали почки, желудок не переваривал даже растительную пищу. История Хруцкого не отличалась оригинальностью. В эпохальную ночь он сладко спал. Когда рвануло и над долиной Покоя завис пороховой дым, бежал в тайгу, прихватив из дома «тревожный» рюкзачок. Неделю с группой таких же, растерянных, дезориентированных, просидел на охотничьей заимке. Конфликт в коллективе, драка, пожар. Он выжил, в отличие от товарищей, но от лица осталась ровно половина. Слонялся по Каратаю, прибился к какой-то банде, но банду разгромили, и снова он очнулся в тайге. Бродягу потрепал бурый мишка, после чего рука превратилась в ненужный отросток. Зиму он провел на заброшенном хуторе в таежной глуши, как-то выжил в компании сирых и убогих. Питались замороженной рыбой, «питательными» корешками. Несложно догадаться, что после зимы Хруцкий превратился в ходячее собрание популярных болезней. Но он упрямо сопротивлялся, гнал от себя «растительную» жизнь. По весне доковылял до Драконьей гряды, тут и зачах окончательно. Жизнь вытекала по каплям. Поначалу еще ходил, пытался как-то участвовать в общественной жизни, а нынче – только по нужде, «за угол», ноги начинают отниматься…
– Не уходи, Луговой, поговори со мной… – Хруцкого пробило на слезу. – Не представляешь, как обидно, лежать тут, ждать подлюки-погибели… С тобой-то как, расскажи… Наших кого-нибудь видел?
Я не чувствовал злости к этому несчастному. Проехали. Но и оставаться в его компании было мукой. Спутники нервничали, дышали в затылок. Я начал путано объяснять, что не сопротивлялся никогда «ненавистному режиму», был лоялен Благомору, уж Хруцкий обязан знать, что такое подстава. Но махнул рукой, кому это сейчас интересно?
– Прости, Борис Семенович, рад был пообщаться. Идти нужно.
– Подожди, Михаил Андреевич… – Он волновался, простирал ко мне чернеющую руку, давился слезами. – Ну, будь же человеком, не спеши…
– Не могу, Борис Семенович, дела. Выздоравливай.
Он утробно смеялся – с истеричными, злыми нотками. Пожелание звучало как издевательство.
– Ну, дай хоть пожрать, Луговой… У вас есть, я знаю. Два дня уже не жрамши ни хрена…
– Рад бы помочь, Борис Семенович… – Идиотская ситуация, я чувствовал, как щеки пылают. – Нет жратвы, ни крошки, мамой клянусь. Все отдали вашим людям. Знал бы, что встречу тебя – уж оставил бы, не сомневайся…
Паршиво я чувствовал себя после этой встречи. Вроде и не в чем себя упрекнуть, а такая гадость на душе, словно подлость совершил. Но не мог я устроиться при нем нянькой! Мы были сыты по горло этой коллекцией человеческих страданий.
Наша группа бежала по тоннелю почти без остановки. А несчастные стонали, кричали нам что-то. Гримасничали уродцы в свете костров – блики пламени прыгали по шелудивым лицам; ворочались и сипели обитатели пещеры, укрытые зловонными хламидами. Проходы разветвлялись; несколько раз мы сворачивали не туда, упирались в тупики, бежали обратно. Выбежали, как из смрадного склепа, на свежий воздух… и кинулись, ошеломленные, обратно. Дождь хлестал как из ведра!
Проливные дожди – не частое явление в Каратае, но всякое случается. Законы пакости никто не отменял. Дорога пролегала метрах в пятидесяти, за дорогой чернел лес, но все это вуалировалось косой стеной падающей воды. Тучи плыли с севера – клочковатые, махровые, без просветов.
Мы стояли под козырьком скалы и уныло созерцали это светопреставление. Стихия неистовствовала, порывы ветра гнули деревья, мотались клочья травы. Спутники потрясенно молчали.
– Может, скоро кончится? – неуверенно предположила Виола.
Мы опустили головы и посмотрели на коротышку.
– У меня нет умных мыслей, – важно заявил Степан, скрещивая ручонки на груди.
Мы перевели взгляды на Парамона. Наш несложный друг выразительно склонил голову, сомкнул ладошки и приложил образовавшуюся конструкцию к щеке. «Твою мать, – ругнулась Виола, – не высыпаемся, что ли?» Делать было нечего – судьба настаивала, чтобы мы провели ночь в юдоли печали и страданий. Наслаждаясь жалобной руганью Виолы, мы вернулись в катакомбы и принялись искать относительно проветриваемое место.
– Ох, не в восторге я, – ворчала Виола, – ох, не кончится это добром. Вы всерьез считаете, что мы здесь выспимся? Да тьфу на вас…
Я отстранялся от тяжкой вони, от забившихся в щели доходяг, от болезнетворных миазмов, витающих в пространстве. Всех не пожалеешь. Неподалеку от разветвления тоннель расширялся, циркулировали потоки воздуха, в этой части подземного коридора было сравнительно свежо. Рядом кто-то ворочался, стонал, коптил «долгоиграющий» факел. Мы почти не разговаривали, о чем тут разговаривать? Натягивали на затылки воротники, обнимали себя за плечи – злые, голодные. Виола в эту ночь ко мне не пришла – пыхтела от злости. И напрасно. Тепло человеческого тела лучше любого масляного радиатора. Я крепко жмурился, упорно пересчитывал прыгающих через гимнастического «козла» баранов. Уснуть, проснуться – какие пустяки. Здесь, по крайней мере, было сухо, и от каменной подошвы не слишком холодило.
– Мы деградируем все больше и больше, – подала утробный голос Виола.
– Ну, конечно, – проворчал я. – У Любомира ты жила в собственном бунгало, спала на кровати с балдахином; педикюр, опять же, каждое утро, эльф с опахалом…
– Михаил Андреевич?.. – недоуменно скрипнула темнота.
Это был не коротышка. И снова холодящее чувство внизу позвоночника. Я приподнялся.
– Кто это? – Голос был знакомый, не скрипи он, как игла по виниловой пластинке.
– Ей-богу, это вы, Михаил Андреевич… – заворочалось вдавленное в угол тело в освещаемой факелом зоне. Привстал неясный силуэт.
– Вечер радостных встреч, – со вздохом прокомментировала Виола. – Ну, итить твою налево, пропала ночь… Одноклассники, одногруппники, однокамерники…
– Ага, – согласился Степан. – Бурные слезы радости, крепкие объятия бывших товарищей по оружию, воспоминания до утра с условной чаркой самогона… Послушай, Михаил Андреевич, а в Каратае есть кто- нибудь, кого ты не знаешь?
Я выстроил баранов на краю спортзала, приказал им передохнуть и пошел на «встречу». Очередного страдальца я долго не мог идентифицировать. Руки-ноги у него вроде имелись, хотя использовал он их не активно. Лица же практически не было – один шелушащийся рубец. Словно мясник наносил удары через равные промежутки – но не с целью разрубить, а чтобы помягче было после готовки. Глаза при этом каким- то чудом сохранились, и даже рот открывался, формируясь в гармошку.
– Я Славик Топорков… вы меня не узнали?..
Меня чуть не вырвало на этого экземпляра. Предатель Топорков, спевшийся со Стрижаком, застреливший славного парня Хижняка, когда над ним нависла угроза разоблачения; сбежавший, невзирая на наши попытки его догнать… В прошлом году я готов был разорвать изменника голыми руками. Вытащил засранца из грязи, дал ему приличную работу, нянчился с ним полгода – каким неопытным, зеленым прикидывался! Этакий мальчик-колокольчик. А в трудный час явил свою двуличную суть…
– Слабых обижать нехорошо, – угрюмо напомнил коротышка. – О, черт, а ведь я знаю этого красавчика. Мы по лесу за ним бегали. Он так артистично косил под хорошего парня…
– Степан, и ты здесь… – вспомнил моего спутника Топорков. – А вы отлично сохранились, ребята… И девушка с вами симпатичная…
– Спасибо, нам уже говорили, – холодно сказал я. – Послушай, Топорков, а может, просто прикончить тебя? Все равно ты не жилец. И душа моя, наконец, успокоится, и твои страдания закончатся. Ты ведь не рассчитывал, что я возьмусь тебя жалеть?
– Да мне плевать, Михаил Андреевич… – Порубленный «бифштекс» не выражал эмоций. – Бог меня уже наказал… Не поверите, мне совершенно фиолетово, проснусь ли я завтра. Ну, прикончите, если вам от этого легче станет…
Вся злость куда-то схлынула. Я смотрел на изувеченного подонка и ничего не чувствовал. Обычный
