за то, что однажды ночью на студенческом мальчишнике поочередно взяла в рот у всех присутствующих.
Теперь у Максси была квартира с тремя спальнями на пересечении Второй стрит и Второй авеню, известная как Логово Разврата. Квартира была через дорогу от самого популярного наркоманского притона в Нижнем Истсайде и обеспечивала место, где можно было проспаться каждому из местных будущих рок- гениев, который сидел на игле и приползал туда в ломке, пуская слюни. Три часа ночи называли Часом Самоубийств, когда квартира служила проходным двором для людей, угрожающих самоубийством или объявляющих в запредельном героиновом ступоре, что уже его совершили. Перевязанные запястья считались шиком. Я некоторое время пожил в квартире у Максси, где она выделила мне крохотную спаленку с отдельной ванной и окном, выходящим на пустырь и соседний дом, где молодежь выстраивалась на тротуаре в очередь, чтобы получить ежедневную дозу. Там я и валял дурака со своим дерьмовым магнитофончиком, пока в остальных комнатах непрерывным потоком приходили и уходили музыканты, проститутки и стриптизерши.
– Что ты делаешь? – спросила меня Максси, как когда-то спросила меня Дженна, когда в первую же ночь я, в тумане водочных паров, разбудил ее, пытаясь просунуть язык меж ее ног. – Что ты делаешь? – Она прошептала это, хотя в ту ночь в Логове Разврата не было никого, кто бы мог нас услышать. – И зачем?
И я ответил: затем, что мне так хочется.
А, ну в таком случае ладно. Раз это было только затем, что мне так хотелось. Раз это было ради меня, а не ради нее. Раз мне было все равно, хочет она меня или нет. Раз я не ожидал никакой реакции от нее, раз я не пытался возвратить что-то умершее к жизни. Раз я не мог вынести мысли, что не распробовал ее до конца, до последней капли. В таком случае она упадет на подушку, ощутит, как каждая ее клеточка сжимается до самой сердцевины, схватит меня за волосы и будет удерживать всеми силами. В моей любимой песне того времени были такие слова:
Я погрузился в звуковой поток подземного воображения. Девять лет, прошедшие с тех пор, как мама исчезла в бушующих толпах Парижа, теперь пузырящейся пеной поднялись к моим лодыжкам, как тот звук, что поднимался вокруг меня и заглушал мой одиннадцатилетний плач по ней. Отдельный мир существовал в пространстве того момента, того выстрела, и я снова и снова возвращался в ту темноту и тот шум, стоя в дальних углах клубов, на краю расцветающего черного грохота, в то время как вокруг меня нарастало безумие. Наркотиком, который выбрал я – хотя, скорее, он выбрал меня, – оказался дрянной дешевый фиоринал от чудовищных головных болей, которые начали мучить меня примерно в то время. Я запивал его «черными русскими», и он уносил меня в пылающем вихре водки, кофеина и болеутоляющего… Обо мне пошли слухи. Меня возненавидели мужчины Тусовки. Двадцать пять лет спустя они, наверное, по- прежнему меня ненавидят, когда мое имя случайно всплывает в их памяти – если только кокаин лет не опустошил их от снов и не наградил их чувственным запором, настолько, что им не вспомнить меня. Я перецеловал всех девушек. Почувствовав себя между моими зубами, все они замирали, и у них захватывало дыхание. Прежде чем прильнуть к губам их желания, я кончиком языка пробовал пылающий вихрь внутри себя: Поцелуй Хаоса! апокалиптический бред, который я вдыхал в них… И в ответ из них выходила музыка подземного воображения, как с моих магнитофонных пленок, доносились пронзительные гитары, пиратские песни, племенные молитвы пигмеев, фрагменты из «Четырех первокурсников» [37], крики морских коров, вынесенных приливом на берег… И хотя в то время я еще не знал этого, с каждым поцелуем отмечался еще один день в Голубом Календаре последующих лет, каждая женщина, отмеченная Поцелуем Хаоса, становилась днем Апокалиптической Эры, и потому годы спустя, вернувшись в Нью-Йорк, я высматривал там панк-богинь, которых знал в Год Одиннадцатый – 25 июля 1978 года (первый ребенок, родившийся из пробирки), или 2 сентября (первая девушка, убитая в снафф- фильме), или 12 ноября (массовое самоубийство сектантов в Южной Америке, выпивших яд, растворенный в порошковом лимонаде)…
К тому времени, когда я разделался с ними, в убывающие дни семьдесят восьмого года, когда Тусовке оставалась лишь одна зима до трупного окоченения, девы хаоса кишели в Нижнем Истсайде с тысячей знаменательных анархических дат и тысячей нигилистических праздников в своих маленьких пульсирующих чревах. В темноте клубов, под восхитительные возвышенные завывания музыки, поначалу еле различимый звук подземного воображения выливался промеж их бедер, поднимался к талии, потом к грудям, потом к шее, пока уши у всех не наполнились им, и музыки совсем не стало слышно, а осталась лишь какофония взрывающихся в Северном море нефтяных скважин, сталкивающихся на Канарских островах реактивных лайнеров, иранских мусульман-бунтовщиков, протестующих против двадцатого века, манхэттенских серийных киллеров, убивающих по приказу лающих собак [38], расстрельных команд, творящих казни в Юте, казненных без причины миссионеров в Родезии, тысяч казненных без причины в Уганде, миллионов казненных без причины в Камбодже, взорванных без причины ресторанов в Белфасте, севших на мель танкеров у побережья Бретани, невдалеке от крохотной деревушки Сюр-ле-Бато. Теперь каждый слышал лишь этих девушек, преображенных Поцелуем Хаоса в человекоподобные музыкальные автоматы апокалипсиса, пока их последняя песня, самая оглушительная из всех, не станет завершающей смертельной судорогой самой Тусовки – самоубийством ничтожнейшей и знаменитейшей ее фигуры, которое последует вслед за убийством его любовницы-проститутки, преступлением, в котором он стал главным подозреваемым. [39]
Когда это случилось, все поняли, что все кончено; поняла это и Максси Мараскино, когда на рассвете какой-то наркоман поделился с ней новостью на улице… И тогда она вернулась в квартиру, прошла меж валявшихся у нее на полу бесчувственных тел, заглянула ко мне в комнату, чтобы убедиться, что я еще сплю, и заперла дверь.
На самом деле я не спал, а просто лежал с закрытыми глазами. И в тот редкий по своей тишине рассвет я мог бы услышать щелчок задвижки, но в действительности в моей жизни больше не было тишины, теперь в моих ушах вечно стоял рев хаоса, рев десятилетней давности Парижа, рев, вырвавшийся на волю, когда я целовал женщин Тусовки, этих музыкальных автоматов… Я больше не слышал даже своих кассет. И я понял, что заперт, только когда встал, сходил в уборную и попытался открыть дверь. Как и у всякого, кто внезапно и неожиданно попал в западню, моим первым инстинктом было освободиться. Я подергал ручку и начал колотить в дверь кулаком. За дверью разнообразные представители ночевавшего там сброда или спали среди гвалта, или просто находились в сознании ровно настолько, чтобы посмеяться над ситуацией, казавшейся им забавной. Я слышал, как Максси что-то пишет на двери.
В последующие дни, а потом и недели я переходил от отчаянных попыток освободиться к примирению с новыми границами моей вселенной, утешая себя тем, что если я не могу выйти, то и никто другой не может войти. Днями кряду я смотрел в окно на пустырь внизу и на примыкающий к нему притон наркоманов, где ряд подростков на тротуаре становился длиннее или короче в зависимости от погоды, или от капризов фармацевтического рынка, или от популярности дежурного зелья, или от уличных новостей – хороших или плохих – и от кружащих рядом полицейских машин. Крикнуть кому-нибудь за окном или за дверью я не мог, так как мои крики звучали сипением и бормотанием, которые оставил мне вместо голоса давний парижский хаос…
У Максси было сверхъестественное чутье – она всегда знала, когда открыть дверь и просунуть мне
