Явилось в полночь море

пришел. Не прикидывайся, сказал он, не думай, что мне это понравится. Я, наоборот, хотел бы, чтобы ты совсем не разговаривала. Чтобы ты вообще не выражала никаких чувств. И Кристин стала еще невозмутимей, шлифуя свое бесстрастие. Большую часть последующих дней она провалялась голая на кровати, где-то звучали индастриал-рейв и «Этюды трансцендентного исполнения» Листа, и она чувствовала, как у нее внутри, вдоль горизонта ее тела, все подрагивает в такт огням на Голливуд-Хиллз. Через открытое окно комнаты доносился запах эвкалипта и городской гари. Иногда на ночь Жилец укладывал ее к себе в постель, но, закончив, всегда прогонял, кроме одного раза, когда перепил и, не в состоянии справиться с делом, отключился, а она уснула рядом с ним. В эти первые несколько недель он часто приходил к ней рано утром, когда было еще темно и она спала. Кристин просыпалась и обнаруживала, что он беззвучно проскользнул в нее и прижимает ее к кровати за запястья, как будто боясь, что она убежит, хотя она была в полусне.

Кристин бесцельно шаталась вверх-вниз по узкому трехэтажному дому, прилепившемуся к склону холма; она часами стояла голая перед широкими окнами, выходящими на город, а Жилец пропадал в комнате на нижнем этаже, которую всегда держал на замке. Будь готова через час, говорил он, посылая ее в ее комнату, а сам исчезал на три или четыре часа, и Кристин дожидалась, лежа на кровати в темноте и в мечтах.

Они совсем не разговаривали. Все в его поведении отбивало охоту к беседам. Через пару дней она не смогла вспомнить, сказала ли ему, как ее зовут, а однажды, когда чуть не ляпнула: «Я Кристин», – он посмотрел на нее с таким видом, как будто в точности знал, что она собиралась сказать, и совершенно не желал этого слышать.

Они не ели за одним столом и вообще не проводили время вместе, и дом стал принадлежать скорее ей, чем ему, поскольку Жилец запирался в комнате на нижнем этаже. Насколько она могла судить, он не придерживался какого-либо расписания, и дни и ночи для него сливались. Он никогда собственно не спал, а только время от времени забывался от усталости, от спиртного или от страшных головных болей, которые регулярно изводили его. Иногда головная боль совершенно выводила его из строя, а иногда он словно черпал в ней энергию, как будто лучащаяся из его жарких голубых глаз мука проталкивала его к концу дня, сквозь часы работы. Порой он ложился на диван или на кровать, обхватив голову руками, и немигающим взором смотрел прямо перед собой, словно вглядываясь в клочок голубого неба, прибившийся к потолку, и что-то высматривая там.

– С вами все в порядке? – спросила Кристин его как-то раз, найдя в таком состоянии в гостиной.

Она не поняла, что напугало его больше – сам вопрос или просто звук ее голоса.

– Да, – наконец выговорил он тихо сквозь сжатые зубы. Жилец еще несколько минут полежал с закрытыми глазами, потом открыл их и, увидев, что Кристин все еще рядом, добавил:

– Это бывает.

Что прозвучало скорее как просьба уйти, чем объяснение.

«Ах, простите, – чуть было не ответила Кристин, – я что-то не так сказала? Мне нельзя с вами обращаться по-человечески, это нарушение каких-то границ?» Но она прикусила язык и просто подошла, опустилась на колени и начала гладить его по голове.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Глажу вас по голове.

– Зачем?

Она кивнула:

– Хороший вопрос.

Она встала, повернулась, отошла и остановилась у лестницы, только когда ей показалось, что он, может быть, что-то скажет. Но он уже забыл о ней.

Когда Жилец сидел, запершись в своей комнате внизу, она слышала, как по полу катаются водочные бутылки. Но он никогда не напоминал пьяного – ни голосом, ни запахом, ни шатающейся походкой, как случалось с ее дядей дома в Давенхолле, он никогда не поднимал на нее руки, хотя звуки, раздававшиеся из запертой комнаты, часто были яростными; это были хриплые крики отчаяния, вызванные либо, как ей думалось, головной болью, либо тем, что его таинственные усилия оказывались напрасными. Поведение Жильца было больше всего похоже на одержимость: Кристин заметила, например, что он всегда движется по часовой стрелке. Его яростные шаги были всегда направлены по часовой стрелке; если для того, чтобы выключить свет, нужно было сделать шаг вправо, к выключателю, он вставал и обходил всю комнату по кругу, двигаясь влево, как будто жизнь его уходила в воронку сточной трубы.

Ужасающий рев, порой доносившийся из тайной комнаты, где он метался и бился в стены, как зверь, попавший в капкан, оставался позади, когда он выходил; он запирал эти звуки на замок. Когда он выходил оттуда, от всего этого оставался только взгляд в его глазах, в котором читалась мука, смешанная с яростью. Кристин теперь знала заранее, когда он придет к ней, – это случалось каждый раз после особенно долгого и угрюмого пребывания в тайной комнате или когда он впадал в забытье – тогда, очнувшись, он хотел ее. В какой-то момент Кристин перестала бояться того, что он может ей сделать. Однажды она проснулась среди ночи и услышала, как он расхаживает в темноте – по часовой стрелке конечно же – в ногах у ее кровати. Пятнадцать минут она лежала, затаив дыхание, но он все продолжал кружить рядом, и в конце концов она снова уснула, а когда проснулась, он уже исчез; близости между ними в ту ночь не было. Однажды, когда они были в его постели, он закончил, притянул ее к груди, обнял и стал рассеянно гладить по голове; внезапно он осознал, что вот-вот поддастся настоящему чувству, и в ужасе выбежал вон. Позже, когда у нее наконец хватило мужества пойти поискать его, она нашла его наверху, в гостиной, где он спал на диване.

Когда она была не нужна Жильцу или когда он уходил из дому, Кристин принималась, безо всякого, впрочем, энтузиазма, искать ключ к разгадке его тайны – методично прорабатывая его библиотеку в поисках старого забытого письма или, возможно, записки, вложенной между страницами. По виду из окон дома она могла определить лишь, что находится где-то среди холмов в чужом для нее городе. Принадлежа к первому человеческому поколению, с рождения точно знающему по фотографиям, как выглядит Земля из космоса, одно время она находила глубокое спокойствие, даже какое-то физическое утешение в том, что проводит жизнь исключительно внутри пространства, которого никогда не видела снаружи. Она наслаждалась моментами, когда была дома одна. Ей нравилось ходить вверх-вниз по лестницам, из комнаты в комнату и разглядывать в большие незашторенные окна панораму маленьких домишек и маленьких деревьев, маленькие машинки, пробирающиеся туда-сюда по освещенным фонарями дорогам, которые словно зависали в воздухе, белые спутниковые тарелки, всходящие на склонах холмов, как чудовищные грибы под дождем.

Иногда наутро она замечала, что спутниковые тарелки ночью кто-то покрасил в черный цвет. Иногда