самом деле произошло.
– Я не могу. Что обо мне подумают? Это так ужасно… Она вновь принялась плакать, а Молли подошла и обняла девочку:
– Это они поступили ужасно – они, а не ты, Грейс. А ты во всей этой истории – лишь жертва. Ты не можешь искупать их грехи своим молчанием! Ты должна заговорить! Дэвид прав.
Они проговорили еще долгое время, и Грейс сказала, что подумает. Но она не была уверена в том, что открыть на суде всю мерзкую правду – это правильное решение. Когда наконец они ушли, Молли еще долго с удивлением думала: как Дэвиду удалось так быстро заставить устрицу раскрыться?
– Может, нам следует поменяться должностями, хотя я не сумею выполнить твои обязанности… – уныло говорила Молли. Она ощущала себя побежденной – Грейс так и не поверила ей.
– Не суди себя чересчур строго. Она ведь заговорила со мной лишь потому, что ты подготовила почву. Она должна была сбросить со своей души этот страшный груз. Четыре года зрел гнойник. И вот теперь он прорвался.
Молли согласно кивнула. И тут Дэвида взорвало:
– Разумеется, пристрелив эту гниду, она тоже ощутила облегчение! Жаль, прах меня побери, что она не сделала этого раньше! Сущий выродок, паршивый психопат, сукин сын – а весь город на него чуть ли не молится! Образцовый муж и отец! Тебя не тошнит, а? Удивительно еще, что девочка сохранила рассудок.
Она подавлена, перепугана, но в здравом уме. Дэвиду не хотелось думать о том, что с ней будет, если она проведет двадцать лет за решеткой.
Но на следующее утро, когда Дэвид увиделся с Грейс перед официальным предъявлением ей обвинения, она все еще наотрез отказывалась рассказать правду полиции. Все, чего ему удалось добиться, – это уговорить ее не признавать себя виновной. Обвиняли ее в убийстве, притом обдуманном и преднамеренном, что грозило приговором на всю катушку, возможно, даже смертной казнью. Но это уже всецело зависело от суда.
Судья официально отказался выпустить Грейс под залог – впрочем, это была всего лишь пустая формальность: залог все равно некому было бы внести. А Дэвид стал ее официальным адвокатом.
В течение нескольких следующих дней Дэвид буквально лез из кожи вон, чтобы убедить свою подзащитную поведать суду о том, что отец ее изнасиловал, причем делал это в течение ряда лет. Но она отказывалась категорически. После двух изматывающих недель бесплодных усилий он пригрозил, что откажется от защиты.
Молли продолжала частенько навещать Грейс. Ее рапорт был уже закончен. В нем она объявляла Грейс полностью вменяемой и утверждала, что девушка способна предстать перед судом.
Дэвид пригласил Молли на предварительное слушание дела, к тому же дал поручение одному из сотрудников – и тот теперь опрашивал практически весь город, тщетно пытаясь разузнать, не заподозрил ли кто-нибудь когда-нибудь, что творит Джон Адамс со своей дочерью. Он перевидал все возможные реакции: от легкого удивления до предельного возмущения, но никто, решительно никто, не считал покойного способным на что-либо подобное! А столь дикое, по их мнению, предположение все поголовно сочли довольно неуклюжей попыткой оправдать хладнокровное злодеяние Грейс.
Дэвид самолично сходил в школу, где училась Грейс, надеясь, что учителя заметили неладное, – и снова бесполезно. Они говорили, что девочка была «трудная», то бишь очень стеснительная и замкнутая, даже в раннем детстве, что чувство коллективизма было ей напрочь чуждо, что у нее вовсе не было друзей. Еще бы, с тех пор как началась эта гадость с родным отцом, она, в страхе, чтобы правда не выплыла наружу, отшила всех! Очевидно, что учителя считали Грейс странноватой, но тем не менее вежливой и прилежной. Почти все они знали, как тяжко болеет мать девочки, и считали, что на Грейс повлияло именно это. А сексуальные домогательства отца? Боже упаси! Двое или трое упомянули о тяжких приступах астмы, мучивших девочку с тех самых пор, как захворала мать.
Но вот странность! Никого из них не удивил ее ужасающий поступок. Да, она всегда была странной, а после смерти матери и вовсе спятила.
Такую логическую цепочку было легче всего выстроить – полиция пришла к точно такому же заключению: девочка стремилась заполучить наследство, от горя слегка помешалась и сильно повздорила с отцом. Слишком уж трудно было поверить в то, что Джон Адамс в течение четырех лет вел жизнь настоящего извращенца, беззастенчиво используя жену и родную дочь. А предположить, что до этого он нещадно избивал хворающую Эллен, было и того труднее.
Но невзирая на полное отсутствие свидетельских показаний, Дэвид ни на секунду не усомнился в правдивости Грейс. Он верил безоговорочно ее словам, поэтому и промучился все лето, ища подтверждения, поэтому и решился защищать ее на суде. Она наконец согласилась поведать полиции обо всем, но поверить ей категорически отказались, сочтя это хитроумной выдумкой защитника. Попытка подать жалобу государственному обвинителю также провалилась – подобно полиции, обвинитель посчитал историю блефом. В отчаянии Дэвид кинулся к прокурору федерального судебного округа – и вновь вернулся оттуда ни с чем. Ни единому его слову не поверили. Теперь ничего не оставалось, кроме как до последнего держаться этой версии на суде. Слушание было назначено на первую неделю сентября.
В тюрьме Грейс исполнилось восемнадцать.
К тому времени ее перевели в камеру-одиночку. Газеты все лето смаковали ее историю. Корреспонденты пробирались даже в тюрьму и пытались взять у нее интервью. А охранники то и дело впускали фотографов. Репортеры совали им новенькие хрустящие купюры и оказывались прямо перед ней, ослепляя ее вспышками. Однажды ее даже сфотографировали сидящей на унитазе… А то, что она поведала полиции, давно уже просочилось в прессу. Случилось именно то, чего она так опасалась. Она чувствовала себя так, словно предала и родителей, и себя. Но Дэвид неустанно твердил, что это ее единственная надежда выбраться из тюрьмы или даже избежать смертной казни. Но – увы! – ничего не помогло. К тому времени она уже смирилась с заточением, подумывала и о том, что ее в конце концов могут казнить. А такая вероятность была – это признавал даже Дэвид, хотя и неохотно. Это решит суд. Дэвид все еще лелеял надежду, что ему удастся убедить присяжных в том, что девочка убила отца, чтобы прекратить мучительное насилие или даже предотвратить собственную гибель. Она была молода, красива, беззащитна – и она говорила сущую правду, в чем не возникало ни тени сомнения ни у Дэвида, ни у Молли.
Первый удар был нанесен, когда им отказали в переносе слушания дела в другой административный округ. Дэвид просил об этом на том основании, что в Ватсеке на справедливость трудно рассчитывать, слишком уж жители превозносили покойного Джона Адамса. Газеты пережевывали дело Грейс несколько месяцев, выдвигая одну задругой собственные версии. А к сентябрю пресса в один голос живописала ее как
