Засечный гнал «Мерседес» так, что они домчались до Калуги всего за полтора часа. А Скиф как заснул перед Наро-Фоминском, так и не проснулся даже на въезде в город, где их тормознули гаишники у поста.
Один спустился из стеклянного стакана и лихо, не по-гаишному, козырнул.
— Хороша тачка, — прицокнул языком капитан, стукнув сапогом по колесам. — И собачка в салоне хороша. Что надо овчарка!..
— Из бывших твоих коллег, — огрызнулся Засечный, в душе злясь на спящего Скифа.
— И хозяева чистенькие да умытые, — продолжал издеваться гаишник. — Въедут такие в город, и в головку кому-нибудь стукнет: по каким таким неотложным делам москвичи прикатили?
— Конкретно, командир, сколько я должен за то, что машина не помыта?
— Как вы могли подумать, что калужская милиция поборами занимается?
— Не томи душу.
Гаишник отвернулся и задумчиво обвел взглядом живописную панораму города.
— Хоть вы торопитесь, а все ж освежите личико вашей красавицы. А хотите — наймите цыганят.
Пришлось Засечному нанимать толпившихся тут же, у поста ГАИ, пацанов с ведрами и щетками, чтобы они довели до зеркального блеска молочно-белый «Мерседес».
— Эй, ромалэ, как насчет заработать?
На призыв живо откликнулись чумазые предприниматели.
— Давай, давай! И тебя помоем, если баксами заплатишь. Помыли на совесть. Гаишник улыбнулся вслед «Мерседесу»
и выудил из бокового кармана кожаной меховушки мобильный телефон.
— Передайте Первому — объект нарисовался… Двое, не считая собаки… Один с большим шрамом…
Через десять минут езды по колыбели космонавтики машина — хоть плачь — снова превратилась из белой в грязно-серую.
Засечный свернул в какой-то переулок и тоже вздремнул.
А Скиф все спал и спал. Во сне страшно вращал глазными яблоками. К нему снова пришел прежний сон. Опять горы, подземный храм. И та же грубая скульптура из обожженной глины обретает очертания сияющей богини.
И снова музыка, в которой не различить партий отдельных инструментов, и… эта ужасная сонливость. Знаешь, что спишь, а спать все равно смертельно хочется.
— Не спи, — говорит ему пылающая женщина. — Ты пришел ко мне с вопросом, а у меня есть на него ответ.
— Мне ничего от тебя не нужно. Я не хотел к тебе, меня привели темные силы, которые дремали внутри меня. Все вопросы реальной жизни я привык решать сам.
— Не лукавь. Твое сознание спит. Испытания, отведенные тебе, кончились. Ты не выдержал ни одного, поэтому не станешь хранителем последней маманды. У тебя в душе все дремлет Вера, которая не нужна бессмертному демону. Это наша последняя встреча, и ты навсегда обо мне забудешь. Ты все-таки хочешь что-то спросить? Спроси, но тебе уже все равно не стать бессмертным демоном.
— Где моя дочь?
Ана Кали сняла с сияющей пирамидки хрустальный шар и подала его Скифу. Он поднес его к глазам.
Там подрагивала крохотная картинка — куколка лежит в полутемном подземелье на темной соломе. Бетонные плиты, стальные двери со штурвалами. Вдоль стен связки толстых кабелей, аппаратные пульты со слепыми экранами. Заброшенные бараки, колючая проволока на поверхности и сторожевые вышки…
Труп женщины, распятой на козлах для пилки дров…
Все в полутьме… и вот из сумерек выныривает белое пятно и раздается отдаленный звон колокольчиков. Он приближается все ближе и ближе. Белесые тени обретают очертания — по лугу, покрытому низким туманом, бредет стадо коров белых-белых, без единого пятнышка.
— Ты получил ответ. «Только бессмертие дарует память, а смертным помнить не дано…»
Огонь, пылающий вокруг демоницы, вдруг хлынул на Скифа угарной волной, от сильной жары даже ресницы начали скручиваться, как осенняя пожухлая трава под лесным пожаром.
— Чего орешь, чего дергаешься, командир? — потряс его за плечо Засечный.
Скиф открыл глаза и удивленно осмотрелся.
Машина стояла на парковке посреди лужи, которая набежала от талого снега. Новая банда мойщиков с тряпками орудовала вокруг.
— Запомни сон, — сказал Скиф, — а то в голове туман находит… Шахта какая-то и белые коровы рядом пасутся.
— Ты с этими снами свихнешься скоро.
— Я это и сам чувствую.
— Значит, ты не совсем еще того, если себя контролируешь…
Засечный отвернулся и глянул на панораму города. С десяток церковных куполов золотились над деревянными домишками.
За мостом через Оку они свернули на кривую улочку и пошли лавировать на «Мерседесе» между вкривь и вкось теснящимися избенками, загоняя пешеходов в глубокие лужи.
Изба Мирослава Шабутского понуро стояла посреди огромной лужи. На веревках плескалось по ветру влажное белье. Весь мусор, что прежде был укрыт снегом, выплыл наружу.
— Аль не признаете, Марья Тимофеевна?
Хозяйка с тазом, полным белья, подслеповато прищурилась:
— Василий Петрович?
— Он самый, — улыбнулся Скиф.
— Принимайте гостей, — сказал Засечный. Он повсюду был как дома.
— А батюшка наш на службе в церкви.
— Надолго? — спросил Скиф.
— Да, должно быть, скоро и отпоют свое.
У Марьи Тимофеевны каким-то счастьем лучились глаза, как это бывает с беременными немолодыми женщинами.
— Мирослав-то наш Станиславович — снова батюшка! — с утешением в голосе произнесла она. — Владыка их простили и из запрета вывели.
— А когда он по мирскому понятию батюшкой станет? — улыбнулся, скашивая глаза на ее живот, Засечный.
— Да к весне нужно ждать.
— Мы пойдем к нему в церковь, — сказал Скиф, видя, как Засечный потирает руки и присаживается к столу.
Мирослава они отыскали в небольшой церквушке. Засечный снял лыжную шапочку, истово перекрестился и с любопытством посмотрел на Скифа.
Тот сначала потупился, сплюнул три раза через левое плечо, потом снял кубанку, поднял глаза к крестам на куполе и неумело осенил себя крестом.
— Через правое плечо у нас крестятся, — проворчал Засечный.
— Могу и через правое.
— Тебе хоть левой ногой, все одно.
Скиф попробовал перекреститься еще раз — получилось. Рядом стояли бабки-богомолки и с живым любопытством взирали на чернявого новообращенца. В церкви еще шла служба.
Дьякон громовым басом читал Евангелие. Слабенький хор жался в правом углу от алтаря. Дьякон провозгласил что-то непонятное Скифу, но очень громко. Двое священнослужителей вышли из царских врат и прошлись с кадилами по церкви. Курили ладаном на прихожан.
