— Он был у меня лучшим лейтенантом в Заире. Кстати, Джо, я ему должен шестьсот долларов жалованья. Отдай ему наличными.
— Могу только в рандах.
— Это ему даже больше подойдет в Мозамбике. Пошли, Симон. Слышал я уже про твое дезертирство. Русские не любят изменников. А я терпеть не могу этой пустыни! Она со всех сторон простреливается, ты в ней как таракан посреди кухни. Скажи, Симон, когда твои черномазые миновали Лубангу, на открытом месте охота воевать пропала?
— Почему же? Кубинцы шли напролом.
— Я про африканцев тебя спрашиваю. Тем бы только из кустов палить.
— Было и такое.
— А знаешь, я и сам не прочь забраться в джунгли. Какой-то рефлекс защитный выработался. За кустами даже надежней, чем в Европе. И никакой налоговой полиции и алиментов. А какой там воздух романтики!
Засечный не ответил. Он улетел в Мозамбик не затем, чтобы прожить или, скорей, провоевать целых пятнадцать лет. В джунглях сподручней было бы за все расквитаться с Массакром, чем посреди бессовестно открытой со всех сторон намибийской пустыни.
У Засечного не всегда в душе кипело юношеское бунтарство, у себя в спецроте на действительной службе в Советской Армии он был одним из самых тихих солдат.
В Конго и Анголе характер начал меняться, но в нем не было еще взрывчатой вспыльчивости. Первый год в Мозамбике он чувствовал себя как вареный рак. Вся работа на Массакра заключалась в охране контрабандного груза, не больше.
Они либо контролировали какую-то транспортную магистраль, собирая дорожную «пошлину», либо пресекали на ней всякое движение — как заказчику вздумается. Никакой политики и в помине не было, шли караваны со слоновой костью или оружием. Пьянка днем и ночью, иногда замызганный бордель.
Еще был жив в душе непроходящий страх перед любым человеком, говорящим по-русски. Тогда СССР находился на пике могущества, у спецслужб было достаточно средств и длинные руки, но пропажа сержанта срочной службы из спецконтингента в Конго, очевидно, мало кого беспокоила. И если бы Массакр не нагнетал страха своими россказнями о беспощадных русских агентах в Африке, Засечный смело бы вышел к первому же советскому пароходу.
Тоски по родине особой не было, казалось: вот еще полгода — и он вернется домой. Для этого всего-навсего нужно было убрать Массакра и совершить какой-нибудь подвиг во имя родной страны, чтобы тем самым вымолить прощение. Он тогда себя считал чистым перед Отечеством и совестью.
Но Массакра нужно было знать лично, чтобы убедиться, на что способно человеческое коварство. Участились вылазки в ЮАР. Раз за разом за них больше платили. Южноафриканские силы самообороны белых всю самую грязную работу по усмирению чернокожих в дальней глубинке все чаще стали перекладывать на наемников.
Негры в ответ становились все наглей, а белая пьянь из команды Массакра все чаще накуривалась до одури марихуаной. С «вьетнамцами» из Америки в лагере появились на шестах связки высушенных черных ушей и кровавые разборки между своими.
Убитый чернокожий уже стоил шестьсот долларов. Засечный никогда не охотился с американцами на людей, убивал только вооруженных, в бою. Оплату не задерживали, и вот в Ботсване эти псы как с цепи сорвались в погоне за деньгами.
Однажды ночью Андраде подошел к еще не заснувшему Засечному:
— Комманданте Сечна, ты был на руднике? Засечный сонно помотал головой.
— Ничего не знаешь? Это вот… — Андраде снова, как тогда, нарисовал петлю вокруг своей шеи. — Нужно уходить в Родезию.
Луна предательски высветила их, едва вышли на поляну. Было слишком тихо для джунглей в эту пору. Все живое словно вымерло: ни звука, только запахи и густая глянцевитая зелень, незаметно переходящая в непроглядную тьму. Сладковатый запах порченой тушенки потом преследовал Засечного долгие годы. Он больше не ел мясных консервов.
В центре поляны громоздилась мусорная куча, приваленная листвой. Андраде включил фонарь. Куча черных курчавых голов с обрезанными ушами, перекошенные от ужаса лица, выпученные в страхе глаза с невероятно яркими белками, такие же ослепительно белые оскаленные зубы. Зашуршала с омерзительным шипением листва, и из кучи черепов подняли свои острые головки тонкие змеи.
Если бы не Массакр, Засечный перебил бы всех «вьетнамцев» в лагере, но похоронили после его буйства только троих. Андраде исчез сразу после этого, но не успел далеко уйти, его вернули тем же вечером.
В Мозамбике на основной базе Андраде как-то перед операцией протянул Засечному на ладони блестящий карабинчик от парашюта:
— Твой, комманданте Сечна. Какой красивый, как серебряный.
— А зачем тебе было нужно его срезать?
— Посмотри получше, какой блестящий, звенит и щелкает, как стальной. Но он из кадмия, гнется. Тебе в Анголе португальские парашютисты не рассказывали, как такие штучки из аккумулятора делают?
— Спасибо, Андраде. — Засечный сунул карабинчик в карман и протянул мальчишке все свои доллары. — Тебе на обзаведение. Когда еще ты там в своем отеле первую зарплату получишь…
Из-за этих денег, судя по всему, Андраде и шлепнули в Ливингстоне, как рассказывал Массакр со слов местной полиции после второго, уже удачного, побега мальчишки из лагеря. А карабинчик Засечный хранил в нагрудном кармане. Поэтому тот блестел, как отшлифованный.
— Все, мой капитан, — сказал Засечный, ожидая выстрела в спину. — Больше с твоими головорезами на операцию ходить не буду, хоть мне самому уши обрежь.
— И прекрасно, Симон. Мне сейчас больше не нужны полковые командиры. Хочешь, летай со Смитом на его «саранче». Мне как раз нужен офицер связи, только не забывай, что где-то сидит бухгалтер с рожками и корпит над кровавыми ведомостями. Там все отмечено, кто, за что и сколько получил. Русские тоже считать умеют, на Родине за все получишь сполна.
Австралиец Смит мотался по югу Африки на одномоторном «Фэрчайлде», подобранном не иначе как на свалке. В боевых вылазках он не участвовал, оружия никогда при себе не имел и стрелять не любил.
Но все же был уверен, что занимается нечестным бизнесом. Он был австралиец, потомок прощеных каторжников, поэтому-то ему и не зазорно было заниматься противозаконным делом. Ел он все подряд, словно был убежден, что тюремная баланда и есть тюремная баланда, другой не дадут, а есть все-таки надо. Более неприхотливого наемника Засечному встречать не приходилось.
Необузданный нрав Смит проявлял только к спиртному. Это было его второе кредо: Австралия — это все равно что Англия, а Англия — это еще Шотландия, а где Шотландия, там и виски. Поэтому ему нередко хватало сил лишь на то, чтобы поднять в воздух свой крохотный самолетик. Затем за штурвалом раздавался могучий храп, и сажать машину на грунтовку приходилось Засечному.
Третий пункт его убеждений состоял в том, что женщина — предмет потребления, как и все остальное вокруг. Куда бы они ни прилетали, он начинал деловито торговаться с сутенерами, мужьями или братьями местных чернокожих красоток. В этом уже состоял его четвертый пункт — никогда не платить много, покупать товары подешевле, за качеством не гнаться. Лишнего не давал, но платил всегда пунктуально.
В какой-то деревне он расплатился со сморщенным стариком с раскосыми глазами за будущие ласки приглянувшейся ему красотки. Смит всегда приговаривал, что в Мозамбике проживают негритянские монголы или монгольские негры. Старик кричал, потрясая над головою деньгами, но Смит не знал португальского и то и дело накидывал старику по пятерке.
— Смит, не будь дураком, — усмехнулся Засечный. — Он говорит, что ты слишком много даешь.
— Переведи ему, что это хорошая цена за белую женщину, — сказал Смит и добавил старику еще десятку.
Старик только пуще взбеленился.
