Подольская братва дала Ворону наколку на квартиру его визави… Операцию он подготовил, как опытный вор-шнифер, хотя квартирами сроду не занимался. Взял ее он по осени, убедившись, что генерал выехал на дачу. В забитом норковыми шубами шкафу Ворон увидел парадный мундир с «иконостасом». У него задрожали руки, когда он прочел номера орденов Славы. Это были его, политые кровью и потом, солдатские ордена. В сейфе он нашел и истертые в его солдатском сидоре орденские корочки. Но его фамилия была теперь тщательно вытравлена, а вместо нее вписана фамилия — Скорый. Порывшись в сейфе, он обнаружил и свою фронтовую финку и фляжку — подарок покойного комдива.
«Тогда, в Харькове, мусорок оприходовал мои «бебехи» в свою пользу», — понял Ворон.
В сейфе еще находилась коробка, набитая пачками долларов. Тут же лежали несколько сберегательных книжек, почти на сто тысяч рублей — на предъявителя, и горсть брюликов чистой воды.
Итит твою мать, а мусор-то, волчара позорный, власть свою советскую, как корову, доит.
Прихватив коробку и свои «бебехи», он покинул квартиру, оставив большой плевок на парадном фото генерала. Сберегательные книжки с рублями он полностью кинул на воровской общак, а коробку с долларами, брюлики и свои фронтовые «бебехи», запаяв в молочный бидон, закопал в лесу.
Взяли Ворона через год. Баклан из его бригады, залетевший за бытовуху, сболтнул следаку в СИЗО о своем знакомстве с крутым вором в законе. И пошло-поехало… Дом в Подольске ночью обложили со всех сторон и взяли Ворона, как говорится, тепленького. Тогда пришлось ему еще раз беседовать с красными околышами. От этих задушевных бесед остались ему на память отбитые почки, селезенка и легкие. Московских своих подельников Ворон не сдал и словом не обмолвился о своем визави. Хотя следаки ничего толком не доказали, но срок ему впаяли — по совокупности пятнадцать лет полосатого режима.
Тянул он этот срок сначала во Фрунзе, а потом, после неудачной попытки побега, ему добавили еще червонец, и «столыпинский вагон» увез его на станцию Харп, на ту самую заполярную реку Собь, по которой он сплавлялся до войны еще безусым жиганом. Зона в Харпе уже знала о Вороне, поэтому обошлось более-менее без разборок и поножовщины. У уголовных авторитетов, как у ученых академиков: полжизни работаешь на имя ты, потом имя работает на тебя.
В семьдесят восьмом с воли пришла малява о том, что с весенним этапом придут на зону три московских блатаря-мокрушника по его, Ворона, жизнь… Заплачено им, мол, за нее серьезными людьми выше крыши. Он догадался, откуда у малявы уши растут, — визави даже на полосатом режиме пас его, боясь своего разоблачения. Ворон принял маляву всерьез и стал готовиться к встрече.
Когда по весне пришел этап, он наметанным взглядом сразу вычислил ссученных блатарей, всех троих. Одного пришлось ему завалить заточкой из напильника, отморозок уж больно напролом, буром пер… Двое других на правеже бухнулись перед авторитетами на колени: приезжал, мол, в СИЗО серьезный ментовский генерал, обещал от сто второй мокрушной статьи всех троих избавить и срок пересмотреть, если Ворона по-тихому на зоне замочат…
— Ноги тебе надо делать, Ворон, — сказал тогда пахан зоны, старый вор по кличке Нафт. — Не выпустят тебя мусора отсюда, уроют.
Как ни возражал Ворон, но московских блатарей за то, что под мусоров легли, как водится за такие дела, зэки вскорости опустили. А ноги сделать из полосатого режима в ту пору было не так-то просто… Выручили московские кореши: по неведомым Ворону каналам устроили они ему перевод в Ухталаг.
Там жить можно было. Не успел Ворон оглядеться на новом месте, как в восьмидесятом году зэки в Ухталаге кипеш устроили. Проломили кирпичом голову хозяину зоны, полковнику по кличке Барон, и взяли заложников. Кипеш красные околыши быстро утихомирили, а за проломленную голову Барона притянули к ответу двух бакланов по первой ходке.
«Пропадут желторотые, — с жалостью подумал Ворон и неожиданно для всех взял вину на себя. — Мне, чахоточному, так и так гнить здесь, а желторотые, может, еще небо в алмазах увидят…»
Барон был мужик не вредный, он хоть и знал, кто ему кирпич на голову опустил, но за такой поступок зауважал Ворона и не настаивал на крутой статье. Накинули Ворону еще пятерик и по ходатайству Барона оставили его на зоне.
Авторитет Ворона у зэков после того случая стал непререкаемым. Воры выбрали его хранителем общака и патриархом, то есть судьей зоны. Судил он хоть и строго, особенно за стукачество, крысятничество и отступничество от воровских законов, но всегда по справедливости.
После восемьдесят пятого года жизнь в стране стала круто меняться, но за колючую проволоку долетали лишь разрозненные слухи, из которых невозможно было составить полной картины происходящего. Впрочем, Ворон и не пытался понять, что такое горбачевская «перестройка». Его железное здоровье резко пошло на убыль, открылся туберкулез в отбитых на допросах легких.
— Бушлат деревянный готовить надо, не дотянет старый Ворон до весны, — толковали зэки меж собой. — Другого пахана надо ставить, братаны…
И сам Ворон понимал, что земная юдоль его заканчивается, и с философским спокойствием ждал своего смертного часа.
«Всю жизнь по зонам, а вот лежать на тюремном кладбище с ворьем, насильниками и мокрушниками чего-то мне не в масть, — иногда думал он и тяжко вздыхал: — Не в масть, да жизнь не кино — обратно не перемотаешь».
Оживлялся Ворон лишь тогда, когда по другую сторону колючей проволоки появлялись дети вертухаев и вольнонаемной лагерной обслуги. Часами он мог не шелохнувшись сидеть у окна, наблюдая за их играми и проделками. По ночам на него стала вдруг наваливаться стариковская маета. Наглотавшись чифиря, лежа на своих паханских нарах, он стал мысленно прокручивать всю свою жизнь, и чаще всего память уводила его в далекие годы войны. Перед ним возникали как живые лица его фронтовых побратимов-разведчиков и лицо единственной любимой им женщины, его косоглазенькой казашки из Гурьева. Он живо, до родинки на теле, представлял детишек, не рожденных ими, и особенно внуков от тех своих нерожденных наследников. В грязном, пропитанном мерзостью бараке по ночам ему стали вдруг мерещиться их звонкий смех и голоса. В такие ночи тоска до самого рассвета звериными клыками рвала в клочья его истомленную душу…
Тоска по своим так и не появившимся на свет детям заставила Ворона приглядеться к уголовному молодняку, валившему в последние годы в зону косяком. Воровских обычаев молодняк не знал и все больше тяготел к беспредельщикам. Снова, как после войны, пошли в бараках мокрые разборки и понтовые дела. «Что там на воле происходит, коли сюда такой отморозок прет? — недоумевал старый вор. — Неужто и впрямь власть коммунячья кончается?..»
Скиф появился на зоне в восемьдесят девятом. Вошел в барак и, увидев свободные нары у окна рядом с нарами Ворона, положил на них свой матрац. Это было неслыханным вызовом всему бараку. Нары рядом с паханом заслуживают ходками в зону и воровским фартом на воле. Барак попер на новичка озлобленной толпой. Скиф спокойно оглядел всех и командирским голосом заявил:
— Спать буду здесь. Кто против — два шага вперед.
— Мочи фуфлыжника! — заорал наширявшийся петух Сима Косоротая, из московской фарцы, и, напоровшись на кулак Скифа, на заднице пролетел до двери и ткнулся прыщавой мордой в парашу.
— А ты тут будешь спать отныне и вовеки, — показал ему на парашу Скиф.
Сима Косоротая поспешно замотал головой. Его нары и так были у параши.
— Откуда ты, фраерок, такой понтовый выискался? — оглядел старик ладную стать Скифа.
— Из страны, где обитают феи, слышал о такой?
— Не приходилось. Где такая страна?
— За Гиндукушем.
— А-а, «ограниченный контингент»… Что ты искал в той стране?
— Искал что прикажут, а выискал место на нарах рядом с тобой…
— А ежели без тумана?
— А без тумана — разведротой командовал. Еще вопросы есть?
— Фуфло лепишь? — пристально посмотрел на Скифа старик.
— На войне за фуфло разведке яйца отрывают, батя.
— Верно, отрывают, — согласился Ворон и протянул новичку руку. — Будем знакомы, коли так.
Это было тоже неслыханным нарушением лагерных законов. Зэки недобро загудели, у некоторых даже появились ножи и заточки. Чем бы закончился первый день Скифа на зоне, трудно сказать, если бы Ворон
