властно не произнес:
— Цыц, я сказал!.. Здесь будут его нары, и амба!
Ворона сразу потянуло к новичку. Было в нем нечто такое, что поначалу Ворон никак не мог определить для себя. Потом-то он понял, в чем дело. Его, проведшего почти всю свою жизнь по тюрьмам, привлекло нравственное здоровье Скифа, которого днем с огнем не сыщешь среди лагерной братвы, да и на воле оно ныне — редкость. Им сполна обладали доходяги интеллигенты на довоенном сталинском «Дальстрое», его незабвенный комдив, побратимы — фронтовые разведчики. Ворон по жизненному опыту знал, что таких людей можно убить, но нельзя поставить на колени. Самой природой, генной памятью их предков, не дано им было ловчить и предавать, а на войне кровь врагов, ими пролитая, не пропитывала необратимым злом их души.
Рядом со Скифом пришло к Ворону чувство относительного покоя — можно было забыться во сне в полной уверенности, что сосед по нарам не воткнет между ребер воровское перо и не перережет тебе глотку… Много между Скифом и старым Вороном за три года в зимние метельные ночи было переговорено, передумано о нелепой их стране и такой паскудной жизни в ней, много чифиря было выпито ими. Между тем день ото дня Ворон таял, как восковая свечка. Теперь уже с жутким кашлем он выплевывал из груди окровавленные куски легких.
Скифа вертухаи сразу определили на лесосеку. И Ворон, чтобы больше бывать на свежем воздухе, с согласия лагерных авторитетов тоже напросился на лесоповал костровым. Он боялся признаться себе, что свой последний час он хочет встретить рядом со Скифом. Никакой работы тот не чурался. При валке корабельных сосен брался за самый тяжелый дрын, а бензопила «Дружба» в его сильных руках не заклинивала и не чихала, как простуженная. Дежуривший на костре Ворон, заходясь в приступах кашля, часто ловил на себе тревожные взгляды Скифа.
«Неуж жалко ему старого вора? — удивлялся он. — О себе бы жалковал, фраерок…»
Ворон знал: для зоны Скиф — чужой, зэки никогда не смирятся с его офицерским гонором. Они уже пытались устроить ему правеж, но Скиф каждый раз размазывал их по стенам барака, и на время они затухали. Сказывалось также и его слово — слово пахана. Но он знал, что после его смерти, рано или поздно, на голову Скифа упадет сосна или зарежут его в бараке ночью сонного. А тут еще Барон стукнул Ворону, что с воли перехватили маляву, адресованную сидевшим в зоне московским отморозкам. В Москве какие-то понтовые с большими бабками очень не хотят, чтобы Скиф когда-нибудь вышел на волю. Ворон на сходке авторитетов сообщил о маляве и строго-настрого наказал им: пока он, Ворон, живой, волос с головы Скифа упасть не должен. Авторитеты вежливо кивнули и закатили глаза к потолку. Не успокоил Ворона и слух о близкой амнистии афганцам от новой власти.
— Амнистия амнистией, будет она или нет, — сказал он Скифу, — а на всякий случай, как откинуться с зоны, продумать тебе надо бы.
— Уже продумал, — ответил тот. — Откинемся вместе, батя. Ворон выплюнул на первый снег кровяной сгусток.
— Я и так скоро откинусь от всех вертухаев, — усмехнулся он и подумал про себя: «Был бы у меня такой сын, как Скиф, и помирать, глядишь, легче было бы…»
Но Скиф слов на ветер не бросал. Через несколько дней, когда совсем стало худо старому и кровь у него хлынула горлом, из сплошного снегопада, словно призрак, появился над лесосекой грохочущий вертолет и сел рядом с полыхающим кострищем. Из вертолета выскочил Скиф, схватил Ворона как куль и посадил его в кресло второго пилота.
В себя от изумления Ворон пришел лишь за Уралом, километрах в трехстах от Ухталага. Старому никогда еще не доводилось летать на вертолете. Глянул он сверху на золотую тайгу, разбеленную первым снегом, и сердце его зашлось от красоты земной.
— В такой лепоте небывалой и упокоиться бы! — сказал он вслух. — Зачем тебе, парень, вязать себе руки старой чахоточной рухлядью?
Скиф по губам понял его слова и погрозил кулаком.
Через час лета над тайгой Скиф мастерски посадил вертушку в буреломы на берегу незастывшей реки, у зимовья рядом с приткнутой к берегу моторной лодкой, которую высмотрел опытным взглядом сверху. В зимовье никого живого не было. Скиф нашел в схороне под застрехой продукты, соль и спички. Убедившись, что бак моторки заправлен под завязку и есть еще запасная канистра бензина, он положил в схорон деньги, что было, с точки зрения Ворона, неслыханным святотатством.
За ночь, в сплошной шуге, они доплыли на моторке до стойбища оленных хантов. Ханты беглых зэков, как правило, не выдают. Не особо интересуясь анкетными данными, они снабжают беглых продуктами и прячут их в заимках, укрытых от посторонних глаз таежными глухоманями и непроходимыми буреломами. Кантовались они вдвоем у гостеприимных хантов до середины зимы, пока Скиф не заскучал от безделья…
Все еще не веря, что перед ним Скиф, за упокой которого он на всякий случай свечку в церкви ставил и панихиду заказывал, Ворон глухо произнес:
— Многое уже с того часа, как ты меня, доходягу чахоточного, с кичи сдернул, в нашей жизни наперекосяк пошло-поехало. Ты когда в Карабах отвалил на военные подвиги, я еще полгода у хантов в тайге клопа давил. Травами меня лесные люди отпаивали, медвежьим жиром, а потом еще якуты оленьим кумысом. На их кочевья я по осени перебрался. Окреп у якутов, не поверишь, даже на баб потянуло… А раз так — в Москву сразу намылился. Тебя-то по белу свету где искать, я и стакнулся с корешами старыми. У тех повязка по козлячьей линии имелась… Бидон с баксами и брюликами в лесу раскопал, ан не чаял, что целехонек… Что положено волчарам ментовским пригоршней отстегнул. Они мне натурально ксиву выправили, а к моему лагерному делу маляву подшили, что я, мол, так и так, в тюремном лазарете от чахотки скопытился. Из Ухталага авторитеты знать дали, мол, вертухаи могилку моей фамилией подписали, еще и крест православный на ней поставили.
Белесоватые глаза старика замутились влагой. Он слепо смотрел перед собой, будто видел этот крест из сварной арматуры на своей могиле.
— В Москву-то я как раз к собачьей свадьбе поспел, когда партейные страну, как волки, на части рвали. Масть пошла, и лагерной голи, за муки наши тяжкие, перепало. Только недолго музыка играла… Объявились крутые паханы, никто из нас их в глаза по лагерям не видел. Мы-то по мелочовке: заводик, фабричку, лесопилку там к рукам прибрать, а эти, навродь Косоротой, сразу к нефтяной трубе присосались, к банкам да к власти продажной. Где это видано, итит их мать, чтобы министры с блатарями в одних саунах с телками оттягивались! Потому-то ныне у них лопатники из крокодиловой кожи баксами полны, а те министры их интерес, как цепные псы, блюдут. Так что Симе я хвост теперь прижать не могу. Вон его хаза на шахер- махере с нефтью повыше моей поднялась.
Скиф посмотрел на стеклянную стену, за которой просвечивали вычурные минареты.
— Кто-то из чеченов себе строил, а к нему приплыло. Так что хвост прижать ему не смогу, — повторил Ворон с непритворной горечью. — Ныне на Руси, Скиф, русские уже не хозяева. Хоромину вот свою со всем шмутьем хочу на тебя переписать. Воевать тебе когда-то обрыднет — будет где кости перебитые погреть. Из родни-то у меня, сам знаешь… Теперь вот жалкую, что с бабами аккуратность блюл, не хотел сирот плодить. Так как, а, Скиф, про хоромину-то?..
— А мне нужна твоя хоромина, спросил?
— Не-ет, ты не думай чего!.. Хоть дом отдыха для проституток в хоромине заведи, хоть промотай, пропей — слова не вякну. А я тут при тебе бы до гробовой доски в приживальщиках ошивался, а? — просительно сказал Ворон, но, увидев насмешливую ухмылку Скифа, огорченно махнул рукой: — Лады, все ясно с тобой…
— Чего тебе ясно?
— В поле ветер, в жопе дым еще у тебя… Кодла за воротами с тобой большая? Стволы есть?
— Без меня шестеро и два ствола.
— Скажу, чтоб их на кухне обогрели мои вертухаи. Половина моих — калужские. С солнцевскими по корешам. А Сима, блядь Косоротая, через Англию крепко на Кавказ завязан. Разборка с большой мокротой как пить дать выйдет. Он на тебя из-за бабы потянул?
— А ты как думал?
— Ты-то вот не думал. Любой лагерный обиженка знает, что ни одна баба его столько лет ждать не
