Лошади визжали — словно глас самого безумия — и вместе с ними вопили дольщики. Они рубили нападающих по рукам и головам.
Изворачиваясь в седле, чтобы ударить по вцепившимся сзади рукам, Паран мельком заметил, что происходит вокруг. Равнина извивающихся силуэтов — неупокоенные, их лица обращены к ним — десятки тысяч неупокоенных — они так столпились, что могут только стоять, до самого окоема. Хор отчаяния…
— Ганат! — заревел Паран. — ВЫНИМАЙ НАС ОТСЮДА!
В ответ послышался треск льда. Их окружил жгуче-холодный вихрь, земля стала отдаляться.
Снега, льды. Мертвецы пропали.
Кружение синего неба. Расселины гор…
Лошади спотыкались, брыкались; их крик стал еще страшнее. Карета остановилась, ее заднюю часть занесло. На стенках еще держалось несколько живых покойников.
Они стояли на леднике. Нет, уже не стояли — их несло вниз со всё большей скоростью.
Паран ясно расслышал, как кто-то из дольщиков крикнул: — О, это еще лучше!
Тут мерин забился, бешено заскользил под ним — пришло время и капитану спускаться по… он увидел это — по склону высокой горы.
Лошади скользили на одном уровне с фургоном. Мерин Парана оказался более ловким: он постепенно развернулся головой вперед, передние ноги били по насту, отыскивая опору. Наконец он пробился до почвы и немедленно рванул в карьер. Споткнулся… но земля уже выравнивалась — конь бежал ровнее и медленнее, бока тяжело вздымались — Паран оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как неуклюжая повозка опрокидывается и ломается.
Тела дольщиков были неподвижно раскиданы по склону: ноги и руки согнуты под неестественными углами, людей трудно отличить от неупокоенных трупов и россыпи камней. Лошади оторвались от кареты и все, кроме одной, упали, перепутав постромки. Образовался большой клубок из шлей, ремней, хомутов.
Сердце Парана било в стенки груди, как молот по наковальне. Он успокоил коня, развернул его головой к склону и повел усталое животное назад, к руинам кареты.
Несколько дольщиков встали. Они ошеломленно оглядывались. Один выругался и осел — подломилась сломанная нога.
— Спасибо, — захрипел некий труп, поднимаясь из грязи. — Сколько я тебе должен?
Карета лежала на боку; сломались задевшие за камни колеса — три с одной стороны и два c другой. Последнее колесо крутилось, словно мельничный жернов. Люки сзади кареты распахнулись, вывалив разнообразное содержимое. На крыше ремни держали тело дольщика: кровь лилась, как талая вода с черепитчатой крыши, конечности болтались, тело превратилось в один громадный сизый синяк.
Одна из пардиек выкарабкалась из грязной лужи и захромала к углу кареты, где стоял Паран. — Капитан, — сказала она, — думаю, пора разбить лагерь.
Он уставился на нее: — Ты в порядке?
Женщина поглядела на него в ответ, отвернулась и сплюнула кровь. Утерла рот, пожала плечами: — Видали мы поездочки и похуже…
Грубый разрыв магического портала закрылся, но его след еще пятнал пыльный воздух. Еж вылез из укрытия в тени одного из пьедесталов. Дераготы ушли — им явно не хотелось оставаться в столь мрачном, негостеприимном месте.
Да, он малость ошибся. Ничего, результат все равно достигнут.
'Я здесь. В моей собственной, Худом забытой яме. Капитан, надо было все продумывать заранее. В общении с мертвыми нет ничего приятного, и лишь дураки решаются на такое. Ну, все мы мертвы по своей глупости. Пора выучить этот урок'.
Он огляделся, пытаясь все оценить. В таком месте одно направление не отличается от другого. Кроме проклятого моря. 'Ну, одно дело сделано. Пора исследовать…'
Призрак оставил за спиной развалины статуй. Одинокая, почти невещественная фигура, бредущая по бесплодной, болотистой земле. Ноги колесом — как и при жизни.
Впрочем, мертвым детали не важны. И, будьте уверены, павших не ждет избавление.
Избавление приходит не от мертвых, а от живых. Еж хорошо знал, что заслужить его трудно.
Она вспоминала. Вот теперь, годы спустя. Мать — походная шлюха, раздвигавшая ноги под солдатами Ашокского полка, пока его не послали на Генабакис. Едва полк ушел, она умерла, как будто не могла дышать без солдатиков. Потеряла смысл жизни, выдохнула — и не вдохнула, как-то так. Ее отпрыски остались сами по себе, неприкаянные, нелюбимые.
Безумные жрецы, извращенные культы, новый лагерь для дочки, достойной своей мамочки. Любой шаг в сторону независимости оказывался тупиком, он только углублял колею, вырытую матерью для детей. Она понимает это.
Потом Геборик, Дестриант Трича, вытащил ее — она уже готова была выдохнуть и… — но увы, до него был Бидитал и его отупляющие дары, его шепоток о страданиях жизни, кои являются только оболочками куколки, о смерти, в которой бабочка явит всю славу свою, развернет радужные крылья. Рай.
О, это было заманчивым обещанием, и ее гибнущая душа прилепилась к утешению. Продолжая падать в смерть. Однажды ей снился сон о том, как она берет нож и отсекает все удовольствия у юных, большеглазых жреческих служек. 'Ничтожество любит — нуждается — в компании; делиться — не значит быть альтруистом. Самовлюбленность вскармливает злобу и нападает на все, что вокруг'.
Она слишком многое повидала за короткую жизнь, чтобы поверить в иную проповедь. Бидиталова 'любовь к страданию' соответствовала ее тяге к онемению души. Он был бесчувствен, и потому умел приносить боль. Тот сломанный бог, которого он провозглашал — Увечный — знал, что никогда ему не придется отвечать за лживость своих обещаний. Он держал живых в вечной неуверенности, а смерть позволяла ему отбрасывать использованных людей. Она поняла, какое это утонченное порабощение: вера, главный тезис коей — недоказуем. Такую веру не убьешь. Увечный Бог всегда найдет хор смертных, готовых подтверждать его пустые обещания, и противоречивость культа отлично скроет растущие внутри зло и скверну.
Вера, полагающаяся на боль и вину, не может претендовать на чистоту морали. Вера, укорененная в крови и мучениях…
— Мы падшие, — внезапно произнес Геборик.
Сциллара фыркнула, забила в трубку еще ржавого листа и затянулась дымом. — Жрецу войны такие слова и подобают? А как насчет великой славы, рожденной великими побоищами? А, старик? Или ты не веруешь в необходимость равновесия?
— Равновесие? Иллюзия. Словно сосредоточиться на единой точке света, не обращая внимания на световые реки, на целые миры. Везде приливы и отливы, все в движении.
— Как проклятые мошки.
Скакавший впереди Резак оглянулся. — Я как раз дивился. Трупные мухи — мы едем к месту битвы? Что думаете, Геборик?
Тот покачал головой, и янтарные глаза вспыхнули закатным светом. — Ничего не чувствую. Местность впереди такая же, как здесь.
Они приближались к низине, местами помеченной кочками и пучками сухой, желтоватой травы. Почва была почти белой, потрескавшейся — будто разбитая мозаика. Кое-где виднелись большие курганы, составленные из тростника и палок.
Она встали на краю. На берегу мертвого озерца. Там валялись рыбьи кости, перемешанные ветрами; около ближайшего кургана виднелись кости птиц и разбитая скорлупа. Болото высохло внезапно, в сезон гнездования.
Мухи здесь кишели, вились, образуя гудящие тучи.
— Боги подлые! — сказала Фелисин. — Нам здесь ехать?
— Не так уж плохо, — отозвался Геборик. — Тут недалеко. Если тронемся вокруг, не успеем до темноты. К тому же, — махнул он рукой в сторону мух, — мы еще не двинулись, а они нас нашли. И на краю найдут. Эти не кусаются.
