Усиленное употребление нюхательного табака придало коричневатый оттенок его уныло свисающим седым усам. В берестяную табакерку на подоконнике то и дело приходилось подсыпать табак, хотя она вмещала не меньше полкило.
– Каждый сходит с ума по-своему! – ворчала бабушка. – Я знавала людей, которые тратили все свои деньги на кофе и ходили от него желтые, точно китайцы.
Неужели бабушка видела китайцев? Наверно, видела. Она как-то раз даже в Стокгольме побывала, а здесь на острове знала все наперечет.
Маленькая, полная, с гладкими и розовыми, как у девушки, щеками, она умела, однако, сделать строгое и суровое лицо. И все-таки рядом с бабушкой Оке всегда чувствовал себя надежно. Он знал, что, несмотря на горячий нрав, она – его первая заступница. Причину бабушкиного недовольства было обычно легко понять. А когда ее высокий лоб, изборожденный морщинами, словно известковый утес, прояснялся, можно было не сомневаться – виновный уже прощен.
Вычерпав наконец всю воду, Оке побежал к калитке. За оградой на север, запад и юг простиралась равнина с осушенными болотами и бескрайними полями. Тут и там в поле двигались серые фигурки батраков. Жилистые люди с обветренными лицами упорно копались в вязкой глине. Они редко распрямляли спины, точно были на весь день прикованы к зеленым рядам ботвы.
– Кто хочет заработать что-нибудь на свекле, тот должен не лениться орудовать тяпкой, – говаривала бабушка. – Мне самой приходилось копать от зари до зари. За целый день только и съешь, что кусок ржаного хлеба.
Оке услышал, как молодой батрак окликнул девушек. Это был тот же необычный, жесткий северный говор, на который в минуту волнения переходила бабушка и который так резко отличался от местной певучей речи.
Внезапно у Оке словно закружилась голова. Ему показалось, что поле с зеленой ботвой медленно закачалось вверх-вниз, вверх-вниз. И, точно лодки из густого тумана, в его сознании всплыли отчетливые воспоминания о другой жизни, в иных местах.
…Он видел большую и темную крестьянскую кухню, связанную в его памяти с ощущением постоянного страха, а также частого голода и одиночества. Призрачной белизной отсвечивала кладка очага, над которым вытянулся ряд сурово глядевших на него начищенных до блеска медных кастрюль.
Однажды вокруг стола собралось много женщин; среди них была и бабушка. Она связывала тряпки в длинные полосы. Сам он притаился в углу, прислушиваясь к бесконечной беседе, в которой ровным счетом ничего не понимал. В конце концов он подобрал с полу несколько красных и ярко-зеленых лоскутков и стал играть ими. В тот же миг над ним склонилось узкое злое лицо приемной матери:
– Не смей трогать! Кому было сказано – сидеть на месте!
Щеку обожгла пощечина, и он скатился со скамеечки. Удар обрушился на Оке неожиданно и непонятно, как гром среди ясного неба, и горький плач мальчугана только усилился от поднявшейся суматохи и града злых слов.
Бабушка сорвалась с места и сунула кулак под нос обидчицы, которой едва доставала головой до плеча.
– Вот как ты обращаешься с детьми, обезьяна ты скверная! Я так и знала, что вы взяли мальчугана только из-за денег. Но больше он ни минуты здесь не пробудет, и приходу это не будет стоить ни гроша!..
Потом он жил некоторое время с бабушкой в маленьком домике у моря. От той поры он сохранил воспоминание о равномерно нарастающем и стихающем гуле волн, который ослабевал порой до невнятного шепота, но никогда не смолкал совсем…
К востоку от хутора, там, где голая равнина сменялась березняком и старым орешником, лежало неглубокое болотце. Луга отлого спускались к спокойной воде, в которой отражались заросли камыша и несколько горбатых камней с отчетливыми отметками уровня половодья.
Вдоль берега тянулась широкая полоса светлого известкового осадка. В засушливое время корка извести становилась почти белой и покрывалась сеткой глубоких трещин…
– Пошли, браток, накосим коровам травы на ночь! – позвал Бруандер после ужина, ткнув Оке пальцем в грудь.
Бабушка невольно улыбнулась, хотя и не одобряла тона Бруандера.
– Вы научите парня такому, что его потом люди застыдят!
Оке гордо нес пустой мешок, шагая за хозяином вдоль болотца. Бруандер шел вразвалку, брюки пузырились над голенищами грубых сапог, а ноги будто сами собой складывались пополам в коленях.
Время от времени он пускал в ход сверкающую косу, прокладывая дорожки к зарослям шиповника, окаймленным густой, высокой травой. Оке захотелось сорвать розовые цветы, однако он сразу же зацепился рукавом за колючки, и Бруандеру пришлось выручать его. Домой они возвращались не одни – рядом бежала маленькая речушка. Она пересекала земли хутора и вливалась затем в Гутхемсон – самую большую реку на острове.
Оке не раз говорили, что нельзя играть одному на берегу этой речушки. Но однажды он все-таки прокрался туда. Неподалеку от коровника находился водопой. Оке лег на серые доски и стал смотреть на непрерывно бегущую темную воду. Стайка маленьких рыбок подскочила к самой поверхности прозрачными легкими тенями. Он хотел поймать рыбку рукой, но та оказалась быстрее его. Если он долго лежал совсем тихо, рыбки снова выходили из своих тайников на дне, однако оставались по-прежнему неуловимыми.
Вдруг что-то зашуршало за его спиной. Рядом с ним стояла сгорбленная старуха, черная с ног до головы, от ботинок до шали, и злая до того, что у нее даже глаза почернели от злости. Она угрожающе замахнулась на Оке узловатой палкой и осыпала его ругательствами. Мальчик так весь и сжался в ожидании удара, не в силах сдвинуться с места. Не иначе это живая баба-яга. Внезапно явившись неведомо откуда, она в любой миг может улетучиться вновь…
На глазах Оке проступили крупные слезы, он собрался с духом и побежал, заикаясь и всхлипывая, к бабушке, которая разводила огонь под котлом.
– Силы небесные, что все это значит? – спросила она взволнованно, вытирая ему глаза фартуком.
Черная бабка приковыляла за Оке следом и стала в дверях, каркая как ворона:
– Порроть, порроть надо этого выродка! Он в меня камнями швырял!
– Да ты с ума сошел, парень!
В голосе бабушки звучала зловещая строгость, она взяла его за шиворот недоброй рукой. Оке был настолько поражен неожиданным обвинением, что даже онемел. В этот момент вошел Бруандер и бросил на каменный пол вязанку дров:
– Зачем ты прогнала мальчонку домой?
Старуха повторила свое обвинение и добавила, что Оке обозвал ее.
– Ты что это вздумала нас обманывать? Он ровным счетом ничего не сделал. Я же все время следил за ним – боялся, как бы парнишка не упал в воду.
Бабушка сжала губы в узкую полоску и посмотрела пристально на черную старуху.
– Вот оно что… – произнесла она с расстановкой. – Вы это придумали нарочно, чтобы мальчика побили! А ну – прочь отсюда, пока я не поторопила вас ухватом!
Старуха злобно усмехнулась с таким видом, будто собиралась плюнуть бабушке в лицо:
– Дожили! Выгоняют из сестриного дома, как собаку! Только этого не хватало!
– Не слушайте ее, – сказал Бруандер извиняющимся голосом, когда старуха ушла. – Она только и делает, что сплетни по дворам разносит, а детей – так просто не переносит, ведьма старая!
– Сдается мне, что это она меня не выносит, – ответила бабушка сухо. – Но только если она вздумает отыгрываться на мальчугане, то будет иметь дело со мной.
Оке долго не мог забыть страшную черную бабку. В ее лице он опять столкнулся с темной, необъяснимой злобой, которая разражалась, когда этого меньше всего можно было ожидать. Однако, когда старуха спустя несколько дней появилась опять, он не убежал к бабушке.
По стенам коровника вился густой хмель – там всегда можно было надежно укрыться. Оке спрятался за хмель и стал разглядывать страшную старуху, словно любопытная белочка. Присмотревшись внимательно, он решил, что бабка все-таки никакая не колдунья. А раз так, то он, наверно, сможет легко убежать от нее, если только не подпустит слишком близко.
