рождественская открытка с надписью «Merry Christmas!».[5] Ее прислал дядя Хильдинг из самой Америки.
На открытке мальчик в пьексах катал на санках маленькую миловидную девочку. За ними семенил по сугробам улыбающийся дед Мороз.
Оке ощутил зависть и сосущую тоску. Видно, за границей, как и на Большой земле (так для Оке делился весь мир вне Готланда), зима приходит в прекрасном снежно-белом уборе.
А здесь – день за днем суконно-серый туман… Редкий снежок ложился на непромерзшую землю, и вместо белого ковра получалось грязное месиво. Неужели на острове так никогда и не было настоящей зимы?
– Еще какая зима бывала! – ответила, смеясь, бабушка, когда Оке обратился к ней со своим вопросом. – Когда я была молодая, снега и мороза было хоть отбавляй. Зимой восемьдесят первого все дороги занесло, и нельзя было пройти, пока не установился наст. Помню, как мы заблудились на санях в буран. Хорошо, на забор наткнулись – только вдоль него и выбрались к дому. Да и от забора-то только кое-где верхушки торчали.
Бабушка смолкла, призадумавшись.
– Да-а, не все-то я на санях каталась… С самого сызмальства узнала, что такое холод и работа. Едва мне исполнилось тринадцать, как пришел к нам Петер Смисс и стал уговаривать отца отдать меня ему в услужение. Обещал в год восемь риксдалеров, пару ботинок и материал на рабочее платье, да еще, мол, матушка Смисс научит меня ткать на станке – эта ведьма-то! Она меня и близко не подпускала к ткацкому станку. Вместо этого мне приходилось часами стоять на берегу и вылавливать из ледяной воды водоросли. Вот и вся наука. Сапог у меня не было, вот я и ходила мокрая по пояс… Был у них еще пятнадцатилетний батрачонок Юн. Помыкали они им, как хотели. По воскресеньям хозяева отправлялись в церковь, и Смиссиха делалась сразу такая набожная, всячески старалась показать священнику, какая она праведница. Но в то же время она никогда не забывала, уходя из дома, сделать метку на хлебе, чтобы мы не взяли куска в ее отсутствие.
– Бабушка, а какую метку она делала? – спросил Оке. Глаза его сверкали.
Не иначе метка была заколдованная, если не позволяла наесться в праздник досыта тем, кто так напряженно работал всю неделю.
– Какую метку? Да обыкновенную зарубочку вырезала ножом, – ответила бабушка небрежно.
Оке решил, что она просто не хочет выдавать секрет – видно, боится, что ее накажет нечистая сила.
Но вот как-то раз, когда хозяйка села ткать, бабушка прошла в кухню, взяла там два больших круга колбасы, висевших под потолком, и нарезала толстые ломти хлеба себе и изголодавшемуся батрачонку. Первый ломоть с ненавистной меткой она съела сама.
– И ты думаешь, они выгнали меня за это? Нет! Попробовали бы они найти прислугу, которая выдержала бы У них год! Иные сбегали уже через неделю. Когда подошел день расчета, хитрый кулак подмазал отца штофом водки, а маме подарил брошку. Мне он обещал красивое конфирмационное[6] платье – только бы я осталась. И получилось так, что я пошла в кабалу еще на год!
Бабушка сидела у печки с вязаньем в руках. Правый указательный палец, скрюченный подагрой, перекидывал нитку. Потом она прервала работу и протянула левую руку к огню, разминая все еще ловкие тонкие пальцы.
– Эта рука ничуть не изменилась с тех пор, как я уехала с острова Сандэн, – проговорила она в раздумье.
Три года бабушка находилась в услужении на этом таинственном, уединенном острове, где-то на севере, и ни разу не навестила за это время родной дом. Высокий пенистый прибой обрушивался с грохотом на скалистый берег, и осенью по месяцам не удавалось доставлять на остров продукты и почту.
– Там прошли мои самые счастливые дни… Если бы не Янне, я бы никогда не уехала из поселка у Бредсандского маяка, – продолжала она мечтательно.
Казалось, она обращается не к Оке, а к кому-то другому, невидимому для мальчика.
– Он только что вернулся в Нуринге – шесть лет ходил в дальнем плавании по Атлантике и Тихому океану. И вот придумал высадиться с маленькой скорлупки на мысу Тернудден и разыграть из себя потерпевшего кораблекрушение англичанина.
Бабушка смущенно улыбнулась: ей явно не хотелось сознаваться, что кто-то перехитрил ее.
– Я чуть было не поверила ему. Темный, курчавый, на шведа и не похож ни одеждой, ни повадками. Смотритель маяка узнал, конечно, сына старого Самюэля, но виду не показал, а с ним и другие.
Нурингский моряк загостился на островке. Смотрителю понадобилась новая лодка, и Янне охотно взялся выполнить его заказ. Так у Лиллии – самого завзятого гуляки и шелопая на всем острове – появился новый приятель, с неисчерпаемым запасом песен и рассказов о манящих океанских далях. А бабушка заколебалась в своем решении навсегда остаться на тихом лесистом островке с его дикой красотой.
Летним утром, когда дул свежий бриз, она уложила вещички, и Янне пошел вброд к своей скорлупке, неся на плече сундучок с одеждой.
Смотритель смущенно потер глаза при расставании и пожелал молодым смельчакам счастья в пути и в жизни. Лиллиа дирижировал прощальным «ура», энергично размахивая своей форменной фуражкой – той самой, которую смотритель не раз грозился отобрать. Провожавшие стояли на берегу до тех самых пор, пока белый, словно грудь чайки, парус не исчез за горизонтом.
– Никогда не забуду первую встречу с родителями моего будущего мужа, – рассказывала бабушка. – Маленькая, сутулая старушка стояла у печки, возилась с закопченными горшками. Кухня была низенькая, задымленная. Занавесок на окошке, видно, никогда и не бывало; всего-то и было на кухне, что некрашеный сосновый стол да пара скамеек. За столом сидел старик Самюэль – суровый такой, с большой золотистой бородой. От его сапог так и несло ворванью, а рот был набит доброй порцией жевательного табака. Еще кусок табака торчал из кармана, словно обрывок ремня. Но зубы у него были – крепче не сыщешь. Мне кажется, он мог бы, если б захотел, двухдюймовый гвоздь перекусить.
Немного погодя Янне и говорит, а не пора ли обедать. Старушка смутилась вдруг, прямо не знает, куда деваться. Тут старик как ударит кулаком по столу да как закричит, чтобы она подавала на стол, да погуще – небось молодые проголодались с дороги.
«Не шуми, не шуми, батюшка», – ответила старушка, а сама зашептала ему что-то на ухо.
Не успели мы опомниться, как старый Самюэль вдруг выскакивает из кухни, будто ошпаренный. Потом слышим – он стучит и орудует в кузне. Еще не сварилась картошка и рыба, а он уже входит с новым ножом в руке – только что выковал, даже железо еще не остыло.
И что же ты думаешь – в доме было всего три столовых ножа, и мать Янне с ужасом думала: как она станет накрывать на четверых!
Весь дальнейший рассказ бабушки был словно старый ковер, сотканный из будничных забот и тяжелого труда. И все-таки Оке не замечал, чтобы она раскаивалась в своем решении выйти замуж за Янне. Унылое однообразие сплошь и рядом перемежалось красочными, полными тепла воспоминаниями.
Немало легенд ходило и по сей день среди старых ловцов тюленей о сильном, коренастом человеке, который был дедом Оке.
– Он был первым и на море и на суше, – говаривала бабушка. – Мы трудились и жили счастливо, хотя оба не отличались покладистым нравом. Трудно нам приходилось – всех-то детей надо было накормить да одеть; но ругались редко. Только очень уж беспокойный был мой Янне. Вот и надорвал сердце, когда ему еще не было и пятидесяти.
Голос бабушки, взволнованно-ласковый, как всегда, когда она говорила о деде, внезапно посуровел.
– Он сам себя убил, когда ловил сбежавших овец для богатых крестьян в Стадаре. Ему никак нельзя было в ту осень браться за такую работу, но он всегда хорошо бегал, а нам к зиме совсем не мешало запастись бараниной и шерстью.
Только он кинулся догонять сбежавшего из загона барана, как в груди у него что-то оборвалось. Но Янне был упрям и не хотел сдаваться. Дорого обошелся нам этот баран!
