Из открытых дверей тюрьмы плотно повалил арестантский люд. По стандартному советскому обычаю не проинформированный ни о чем, кроме двусмысленного «выходи с вещами».
Квадрат двора-колодца, низкое небо с быстро летящими серыми тучами, автобусы у ворот, цепь вооруженных людей – о чем может подумать проведший в лубянских застенках несколько месяцев нормальный человек?
Из плотной массы арестантов выбился, расталкивая их плечами, худой, обросший седеющей бородой мужчина в потрепанной офицерской шинели.
– Басманов, сволочь, ты тоже с ними?! Стрелять нас будешь? Ну, стреляй, иуда…
Шульгин на секунду растерялся, а Басманов – нет. Схватил человека за борт шинели, рывком подтянул к себе.
– Заткнись, дурак. Стой здесь, смотри!
Офицеры басмановского отряда, оттеснив охранников ВЧК, распахнули ворота. Ошеломленная, не верящая в свое счастье толпа хлынула на волю.
– Капитан барон фон Лемке-второй, – шепотом представил Басманов Шульгину узника, похожего на Эдмона Дантеса. – Вместе служили в гвардии. Ты как, Генрих, сюда-то попал?
– Как все, – отмахнулся барон. – Объясни лучше, что здесь происходит, да ты сам-то сейчас кто?
– Кто был, тот и есть. Будешь с нами порядок наводить? Или отдых требуется?
Шульгину не то, чтобы интересно было смотреть на происходящее, сказать так было бы кощунством, он испытывал сочувствие и даже некоторую зависть к людям, которые переживали момент исполнения самых сокровенных и невероятных желаний. Хотел бы он на минутку оказаться в положении этого барона…
Комендант тюрьмы чувствовал нутром, что происходит нечто неправильное. И лица одетых в новую красноармейскую форму людей, оккупировавших святую святых Лубянки, внушали ему классовую неприязнь. Уж слишком они были непереносимо породистыми. В подвалах их место, а не на воле с оружием. Настоящий красноармеец должен быть в меру бестолковым, исполнять команды с длительной выдержкой, хлопая глазами и мучительно пытаясь понять, что следует делать, а эти – как на пружинах. И уже почти собрался комендант бежать к телефону, как особенно неприятный ему человек, прикинувшийся революционным боцманом, сам поманил его пальцем.
– Ты, товарищ, не знаю, как тебя, рассади тех, что в автобусах, по камерам, а потом поднимись к Ягоде. Спросишь, что с кем делать. Мы еще сейчас привезем, так разберитесь, кого сразу в распыл, а кого и подержать. И распишись, что принял. Сто двадцать голов… Пусть Генрих Григорьевич, против кого нужно, кресты поставит. А уж за нами не заржавеет…
Отошли к воротам. У барона тряслись руки.
– Миша, так что это? Вы что, Москву взяли? Почему тогда стрельбы даже не было и в тюрьме все тихо? Они же нас расстрелять должны были при вашем приближении. Или как?
– Успокойся, Гена. Водки хочешь? Я тебе потом все объясню. Контрреволюция, которой так долго боялись большевики, совершилась. Ты уже и историю забыл? Все настоящие крепости берутся именно изнутри. И высший шик – чтобы защитники этого даже не поняли. А ты давно здесь сидишь?
– Полгода, не меньше. Два раза на расстрел выводили, да почему-то передумывали… Дай мне хоть наган, Миша, я их видеть не могу…
– Что, господин полковник, – повернулся Басманов к Шульгину, – может, назначим барона комендантом тюрьмы? Вот уж потешится. Пойдешь, Гена?
– Ты что, ты что, Михаил? – Фон Лемке словно испугался предложения. Взял протянутую ему флягу, дважды глотнул. – И покурить, покурить дай, а?
Задохнулся крепкой папиросой.
– Я, наверное, там одурел. Ничего не понимаю. Мысли путаются. – Ноги у офицера подкосились, Басманов его поддержал, посадил на цементное ограждение подвального окна.
– Видите, Александр Иванович, что с людьми сделали…
Барон, отдышавшись, встал.
– Мне бы поспать пару часиков, Миша, и можешь на меня рассчитывать. Хоть ротным возьми, хоть рядовым. Господи, дожил все-таки…
…Шульгин закончил рассказ, и Новиков с удивлением увидел, что глаза у Сашки как бы даже увлажнились. Это у Шульгина-то, который всю жизнь демонстративно избегал любых проявлений слабости духа.
– Так это же всего один человек из ихних застенков, которого я лично вблизи увидел, а сколько их…
Операция закончилась. Ко всеобщему удовольствию (за исключением тех, кто оказался в числе «изъятых»). Как-то так интересно получилось, что компьютер Берестина отобрал жертвами данного переворота как раз тех, кто восемь лет спустя оказался главной опорой Сталина в его «Великом переломе», а потом все равно получил свое. Все эти молотовы, шверники, шкирятовы, ярославские, постышевы, косиоры, чубари и прочие эйхе. Зиновьев, Каменев, Троцкий, Рыков, Бухарин были не лучше, конечно, но в них просматривалась хоть какая-то человеческая индивидуальность.
Ленин после смерти Дзержинского впал в прострацию. Он, как известно, был довольно трусливым человеком, лишенным вдобавок способности адекватно реагировать на сложности реальной жизни. Не зря комфортно чувствовал себя только в эмиграции. А в июле семнадцатого сбежал в Разлив, где Зиновьев утешал его и успокаивал. В течение восемнадцатого года он тоже несколько раз порывался бросить все и рвануть в Финляндию или Германию. Когда бандит Кошельков остановил на улице его автомобиль, покорно отдал тому и удостоверение, и пистолет, и машину, истерически предупреждая шофера и охранника, чтобы не вздумали сопротивляться. А при первом же намеке на мозговой удар отъехал в Горки и, окруженный заграничными профессорами, просидел там до самой смерти, которой тоже панически боялся. Там он то просил у Сталина яду, то тоскливо выл на луну от страха перед неизбежным концом.
Зато Лев Давидович блаженствовал. Что бы о нем ни говорили, человек он был талантливый,
